…

Сильно жалею о Кире. Словно сестру потеряла. Если бы как в кино, пленку назад отмотать. Бережней быть, не сердиться.

Каждый, кто любит, важен. Кира меня любила.

Пятый день ареста

Кажется, больше я ничего не боюсь.

Прав Клим Иваныч – Зверя не существует. Есть только Хасс, человек и, может быть, мой отец. Грязные гены, мутная голова. Но пока в голове все яснее.

Я не болею ничем.

…

Села на подоконник синица. Строила глазки, свистела.

Семечек ей нашла. Тук-тук, тук-тук. Теперь я будто бы не одна.

Стульчик стоит под окном. Красненький. С выбитой спинкой.

…

Саша звонит каждый день. Видно, он что-то узнал.

Мама сегодня сказала: «Сашенька, ты за сестер не волнуйся. После каникул вместо меня кто-то их класс заберет».

Ясно. Арест будет долгим.

Сидим.

Седьмой день ареста

Ночью синица спала. Где-то не здесь.

Чуть рассвело, голуби налетели. Бух, бух об карниз, курлы-курлы. Разбудили. Сбросила семечки под окно. Буду пока без птиц.

…

Хотела узнать о Жене. Даже к маме пошла – спросить. Мама губы поджала: нового ничего. Ладно, пускай поджала. Но хоть молчание разорвали.

Сложно с зашитым ртом. Сложно, если тюремщик твой тоже зашит.

…

Саша два раза звонил. Стульчик стоит и стоит.

Десятый день ареста

Сегодня солнце и очень тепло. Высунулась в окно. Дышала.

На лавочке за кустами четверо пили вино. Двое из них целовались.

Мама зашла – в тапочках, без носков. Села на стул, мялась, чего-то ждала. Думала, бедная, что я сознаюсь. Я не созналась, конечно.

…

Что это было?!

Слушала Кирино радио. Чертов концерт по заявкам. В студию шлют смс-ки. Всякую ерунду – ах, у Катюни дэ-рэ. И тут в середине концерта…

Алина, я знаю, как трудно в клетке. Тесно, хоть бейся о прутья. Но потерпи. Зяблики улетают, скоро синичий черед. Ветер сменился, ветер – с другой стороны. Песня – прощальная. Твой исчезающий З.

Песню поставили. Странная песня. Я не дослушала. Стала рыдать.

Долго рыдала, до ночи.

«…и если ее заплетают туго, до боли, до выкрученных висков,

беспамятный ветер приходит с юга, он голоден, весел и бестолков…»

…

Когда я лежала в кустах, а мирный мужик дядя Ваня шарил ручищей в подвале, снова вспомнилось все – и про ватник, что мучил меня с сентября, и про шрам. Одна лишь осталась замазанная деталь, но и она, я уверена, выскочит в нужный момент. Ловкая штука память! Раз – и забыл, словно вырвал из жизни листок. Но есть ведь оборванный край… Помнить какие-то вещи страшно, хоть вой, хоть умри. Только не помнить страшнее. Если не помнишь, трясешься за так. Просто, без всякой причины… Я перестала трястись.

Мой исчезающий З! Хитрый, жестокий и все-таки самый лучший. Ты меня долго тащил. Теперь я сама пошагаю. Не полечу, уж прости, не умею.

Мне и земля хороша.

–

На двенадцатый день ареста лещина за домом покрылась глянцевыми почками. Плотные, как свежие нарывы, издалека они ничем не пахли. Хотелось протянуть руку, расковырять, добраться до бархатной, клейкой весны. Алина открыла окно, высунулась подальше и тут заметила, что красный стульчик исчез. Теперь ни ей, ни ему, Зяблику, не было больше обратной дороги. Она улыбнулась, прикрыла оконную створку и выпила залпом стакан ежевичного морса.

В дверь позвонили, и мама, выключив телевизор, пошаркала в коридор. Тапки ее совсем развалились, но выйти за новыми в магазин позволить она себе не могла. Клацнул замок, и Алина услышала сильный с ворсинками голос. Тюрьму посетила вельможная дама, Алла Борисовна Долгих.

Вжжих, вжжих. Она сняла сапоги, и мама пригласила ее выпить чаю – ах, простите, только сушки остались, на улице не бываю. Ток-ток-шлеп по линолеуму, обе свернули в кухню и сели на табуретки. Шлеп-шлеп-шлеп – мама вернулась и прихлопнула дочкину дверь. Алина подкралась тихонько, ручку слегка повернула. Вот так, в эту щелку подслушивать будет удобно.

Мама включила электрочайник, недавно подаренный родителями учеников. Тот засопел, потом забурлил и наконец громко выщелкнул: цак!

– Виктория Ивановна, – начала Борисовна, и Алина высунула ухо за дверь, – как вы тут, не устали?

– Очень устала, – призналась мама. – Сижу, сижу, и нет тому конца.

– А может, довольно? Выходите на работу, да и девочка пусть учится, а то отстанет ведь. Десятый класс, программа сложная.

Динь-динь-динь! Кто-то размешал сахар, наверное, мама – больно уж нервно звенело.

– Алла Борисовна, вы поймите! У нас здесь ужасное было! Алина такое устроила! Тихоня моя пугливая… отбилась от рук совершенно. Она как чужая, я просто боюсь ее иногда!

– Это возраст, Вика, – Борисовна сломала сушку в кулаке, – все они рано или поздно сходят с ума. И, знаете, именно сейчас Алине сложно сидеть взаперти. Девочка познает мир, себя, мужчин наконец. Может, она влюблена, и не взаимно. В этом надо перегореть, как в костре. И выйти другим человеком. А вы ей гореть не даете. Залили водой и держите в духоте. Ну разве тут повзрослеешь?

Мама всхлипнула, шумно глотнула чаю.

– Она должна мне сказать, где и с кем пропадала!

– Милая Вика, она вам не скажет. Хоть заприте ее на годы! Верьте Алине, она у вас умная, не пропадет.

– Умная, да… – хруст разгрызаемой сушки, – но ведь есть еще он! Он где-то здесь!

– Он отец. И если захочет, найдет под любыми замками. Прятать ребенка – не выход. Вика, подумайте! Дайте свободу и ей, и себе.

Борисовна встала, вымыла чашку и – ток-ток-ток – отправилась в коридор одеваться. Алина успела прикрыть свою дверь и, еле ступая, дошла до кровати. Влезла под одеяло, сжала руками виски.

– Не выдала! – прошептала. – Всякие тайны хранит, и мои… Что ж, спасибо вам, Алла Борисовна. Мне бы прощения попросить, да я все еще арестант.

В коробке лежали запонки из желтого металла, галстук в полоску, старая зажигалка, лупа, головки увядших роз и два конверта. Алина светила на них фонарем и думала – чьи это вещи?

Шел тринадцатый день ареста, серенький, скучный. Мама варила обед, но как-то тихо, без свойственной ей оркестрово-кухонной шумности. Алина, устав от серьезных книг, залезла на антресоли – за «Чиполлино» и прочими сказками, которые раньше так сильно любила. Детское