Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И вы за четыре года ни разу не виделись? – удивилась Алина.
– Нет, почему же, виделись. Он часто в городе бывал, подарки привозил, на реку меня водил – целоваться. Счастливое время. Время иллюзий. Глупая я была, верила в чувства, а он развлекался, хорошего парня играл. Здесь стал в газете работать, ездил куда-то, брал интервью. Модный такой, деловой, в кожаном пиджаке. Меня и любил вроде, но жениться не предлагал. Так года три прокрутились. А потом мой отец – кулаком по столу. Либо свадьбу играем, либо пшел, Пал-Петрович, вон. Тогда уж поженились. А еще через год Паша бросил работу. Сказал однажды: «Знаешь, Викуля, журналистика не мое. Буду себя искать».
– Нашел? – спросила Алина, уже понимая, к чему клонит мама.
– Нашел бы, конечно, если бы встал с дивана. Валялся целыми днями, телик смотрел, все рассуждал, как хорошо на артиста переучиться. Куда там, ему уж за тридцать было. Папа пристроил его на завод, в отдел кадров – вылетел через год. И ладно бы, только я-то беременная ходила. Как родила, денежки стали нужны, а Павел – опять на диване. Тихий такой, все лежит и лежит. Скверно жилось мне, тяжко, тоскливо. Но выгнать его… никогда! Если бы сам не сбежал, терпела бы и терпела. Но да, он сбежал. Больно было, детка, не передать. Думала, тьма впереди навсегда. Я эту тьму десять лет разгоняла. А он ее снова сгущает, теперь уже для тебя.
Мама так искренне говорила, так явно старалась не плакать, что Алина засомневалась. Можно, можно придумать легенду про липового отца, но подать ее вот с этой щипучей болью практически нереально. Значит, либо зря мама не переучилась на артистку, либо… А с другой стороны, почему оболтус Павел не может быть Павлом Хассом? Алина встала, коснулась теплой под платьем маминой спины.
– Если Саша позвонит, позови меня к телефону.
– Позову, – пообещала мама.
Но Саша больше не позвонил.
Шестнадцатый день ареста влился в окно теплым лимонным соком. Разлегся, пятнистый, на покрывале, вытянул руки к письменному столу. Лещина, еще недавно костистая, вдруг припушилась, подернулась светло-зеленым. На детской площадке младшие школьники, воскресные до неприличия, лазали, ползали, гремели совками и самокатами. Алина пахнущей пылью тряпкой терла шкафные полочки и думала, не срезать ли волосы, хоть до плеча, а лучше – вообще под корень. Зачем, она и сама не знала, но ей хотелось свободы. А лысая голова, казалось, кое-какие двери все-таки приоткроет.
К счастью, ножницы расчехлять не пришлось. Дверь приоткрылась – входная, и в нее, как стая полуденных бабочек, впорхнули Кира, Ванька и Саша.
– Алина! – крикнула мама. – К тебе пришли!
И узник, до того лишь приникший к щелке, вышел из камеры в коридор.
– Хэй-хэй, дивчина, – Кира шагнула вперед, – совесть-то есть?! Видишь, стою, необъятая! – И налетела, рыжая, как пожар, сжала до гнутых трескучих ребер.
Алина, глотая слезы, шепнула ей в самое ухо:
– Прости меня, Кира, я страшная дура.
– Забыли, – ответила та и царапнула Алинину щеку пирсингом на губе. – Кстати, вы же не знаете, мы теперь с Ванькой вместе, на тонком и толстом тесте! Смотрите, тетя Вика, хороший же экземпляр!
Экземпляр, явно очень довольный, втянул бурундучьи щеки и встал горделиво, как солист подросткового хора. Мама расхохоталась.
– Предки тоже довольны, – добавила Кира. – Папахену в шахматы слил, у мамхен по три тарелки борща наедает. Прынц мой колхозный…
Ванька загорячился, мол, про три тарелки переборщила. Они расшумелись по-грачьи, весело и весенне. И только Саша стоял позади и молча смотрел на Алину. Снова лохматый, в «гадах» и кожаной куртке с заклепками.
– Слушайте, тетя Вика, – Кира махнула рукой, словно рубила капусту, – хватит вам дома сидеть! Постановляю: Алинку изъять и выгуливать два часа. Бледная вон, как ничто.
Мама сделала складчатый лоб, потерла его и вяло кивнула – ладно. Алина бросилась одеваться. Когда одна ее нога проскользнула в джинсовую трубу, громко запел мамин сотовый.
– Да, – ответила мама, – здравствуйте, Алла Борисовна.
И вдруг громко охнула, будто наступила на бутылочный осколок. Алина, пропихнув в штанину вторую ногу, выглянула в коридор. Мама, растерянная, отняла от уха трубку и сухо шевельнула губами.
– Что? – всполошилась Алина. – Что-то случилось?!
– Женю нашли, – хрипнула мама и грузно осела на ящик для обуви.
Глава 13
Ловкая, ловкая штука
Берлога, тихая, как лесная нора, тонко сочилась дымом. Я перехватил поудобнее пакет с пирожками – с сыром и колбасой, Мелкий мог съесть их штук восемь зараз – и быстрее зашагал по заросшей травой тропинке. Настроение было так себе. Час назад, в одном дворе, приличном, но безлюдном, меня чуть с ног не сбил белобрысый. В сумерках он выскочил из-за угла, весь чистенький, будто надраенный «Пемолюксом». Пах по-девчачьи, какими-то сладкими цветами. Лицо его, конечно, давно зажило, но страх, похоже, остался. Услышав мое брезгливое «Ты?!», он дернулся, подвернул ногу и потрусил через двор, прихрамывая, словно калечный заяц. Тогда, в марте, злой после неслучившейся дуэли, я подкараулил его возле школы и отлупил без всяких правил. Однако чувства, что между нами поставлена точка, не появилось у меня до сих пор.
На двери Берлоги висел замок. Видно, Мелкий протопил и смылся – жаль, пирожки остынут, не так уж и часто они достаются ему горячими. Я отпер дверь и вошел. Внутри стояла нежилая тишина. Мне представилось вдруг, что Хасс умер, и, честно говоря, я испытал при этой мысли преступное облегчение. Поворошив угли в печке, я зажег лампу и увидел на столе лист бумаги, вырванный из середины тетради. На нем каракульно было написано:
повел Палва гулять не периживай мы скоро вврнемся
Мелкий
И тут я понял, что подсобка не заперта. Замок, просунутый в дужки, однолапым жуком торчал наискось. Прежде Хасса выводил только я, хотя бы потому, что после той истории с картошкой он на дух не переносил Мелкого. Впрочем, были и более серьезные причины. Но
