Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ладно, а что же в конвертах?
Один был почтовый, с марками и штемпелями. Отправлен в июле прошлого года из Уфы на имя Седовой Виктории. От кого и с какого адреса – неизвестно. На втором, просто белом, вернее, чуть пожелтевшем, стояла лишь дата, с которой, как посчитала Алина, прошло пятнадцать лет и шесть месяцев. Сунув под мышку фонарь, она отогнула клапан конверта и вынула записку, некогда смятую и снова разглаженную адресатом.
Вика! Я уезжаю. Далеко, в другой город. Подальше от тебя, да и от себя самого. Извини, не гожусь ни в мужья, ни в отцы. Ты столько раз говорила это, что поверить пришлось и мне. Прощаться не будем, незачем. Денег заработаю – вышлю. Алинка постарше станет – всю правду ей расскажи. Свою правду, коли уж так захочешь. А ежели к тем годам поумнеешь, то и мою правду сообразишь.
Не ищи меня, хорошо?
Павел
Алина выронила фонарь. Тот мигнул и тут же погас. И сумерки, плотные, как пастила, сдавили Алину со всех сторон. Вот так он ушел – всего лишь записка, и нет больше папы. Вернее, он есть, он живой. Но ставшей взрослее Алинке от этого только страшнее. Значит, и вещи в коробке – его, ладные, дорогие, брошенные впопыхах. Мама зачем-то их сохранила, не выкинула, не продала. Может, любила так сильно? Понять не могла, но любила?..
Нащупав кнопку на фонаре, Алина снова его включила. Вынула из коробки второе письмо – то, что пришло по почте. В конверте нашелся листок, исписанный папиной же рукой.
Вика! Я знаю, нет мне прощения. И если не можешь, то не прощай.
Но я наконец стал другим, многое осознал и очень хочу видеть дочь.
Целых пятнадцать лет… Как вы живете, я даже не знаю. Свалиться вам снегом на голову было бы глупо. Поэтому говорю: буду в городе в августе-сентябре.
И просто прошу – не гони. Встретимся и обсудим.
Павел
P. S. Как подумаю об Алинке, весь расцветаю. Страшно и радостно. Взрослая дочь. Сколько я пропустил. Сколько хочу наверстать!
Алина бросила листок в коробку и выключила фонарь. Папа. Возможно, тот самый, из ласковых бежевых снов. Красивый, с большими руками и с родинкой на ключице – такой же, как у Алины. А может быть – Зверь неуемный, сожравший и Варю, и Женю. Толстый, шерстью покрытый, с просечками красными на глазах. Впрочем, в июле папа писал еще внятно, так же и рассуждал. А потому он либо и правда Седов, либо сделался диким лишь чуть более полугода назад.
– Детка, что ты там делаешь в темноте?
Стремянка застонала, и на другом конце Алининого лаза выросла мамина голова. Сжав в кулаке оба письма, Алина поползла на свет. У самого выхода вытянула руку – так, чтобы голова оказалась точь-в-точь над письмами. Хрипло спросила:
– А ты, что ты делаешь, мама?!
Та посмотрела на письма, шумно вздохнула и стала спускаться. Надела разбитые тапки, прошаркала в кухню, плюхнула чайник на газ. Старый – наверное, по привычке. Потом, секунд через тридцать, сказала:
– Слезай, разговаривать будем.
Чайник вскипел, и кружки, наполненные горячим, вязко задышали паром. Мама раздвинула их по разным краям стола – себе и Алине, за ухо заложила слегка полинявшую прядь.
– Да, я скрывала. Он написал мне в июле и через месяц явился. Такой же болтун, как всегда. Деньги совал, много денег – говорил, для тебя. Где ж его деньги были, когда ты колготки рвала и санки хотела, как у других?.. Ладно, пустое. Он непутевый, Алина. Сейчас ему встало, мол, дочь у него. А через месяц пройдет. Щелк в голове, и поедет в Уфу, в Заполярье, на Желтое море. Снова бездетный, радости – до ушей. Алина? Какая Алина? Не знаю Алину, отстаньте!.. В общем, я его не пустила, нечего вам обсуждать.
Алина хлебнула из кружки и обожгла язык.
– Во-первых, мама, пускать или не пускать – это дело не только твое. Мы решить должны были вместе. Думаешь, я младенец, слюни на пол-лица, агу-агу? Я выросла, мама! И если ты не заметила раньше, заметь хотя бы теперь. А во-вторых, – и это не менее важно, – мне кажется, ты все врешь.
– Я вру? – Мама прикрыла кружку руками.
– Ты не пустила его, потому что он – Хасс.
Наверху истерично вскричала дрель, замолкла и снова протяжно завыла. Мама отдернула руки, выгнула губы споткнувшейся «с».
– Милая, он – не Хасс. С чего эти странные мысли?
– Тебе перечислить?! Павел Петрович пятидесяти лет, родился и вырос здесь, женился, дочь у него появилась. Уехал, недавно вернулся и…
– И что? Пять пустых совпадений, Алина!
– Ну хорошо, предположим. А то, что я с детства слегка… не в себе? Таблетки, психологи, прочая нечисть? Ведь Хасс – сумасшедший, и это передается!
– Передается! – Мама повысила голос. – Но только не девочкам с улицы, слышишь?! Нет в тебе его генов, и слабость твоя получена не по наследству!
Они замолчали и взяли кружки, отпили – синхронно, как лебеди в заднем ряду балета. Всхлипнув в последний раз, дрель улеглась на ящичное дно.
– Тогда давай встретимся с ним, – сказала Алина. – И все разрешится.
– Все усложнится, – вздохнула мама, – я не хочу.
– Вот видишь, – Алина встала, – а ты говоришь не Хасс.
– Ну подожди! Сядь, я прошу тебя! Послушай про Павла – про нашего Павла, про твоего отца. Послушай, и ты поймешь, что он оболтус, тряпка, что он не умеет любить. Но он не безумен, и он – не Хасс!
– Мы познакомились здесь, в городе, – начала мама, и кубик рафинада снежно рассыпался в ее пальцах. – Он тогда в Самаре учился, на журналиста. Приехал на каникулы, взрослый четверокурсник, а я только школу закончила. Влюбилась, конечно. Павел хоть и не высокий был, а крепкий такой, волосы пшенные, глаза темно-карие, как шоколад. И голос… слово скажет – и ноги слабеют, будто их кто подстрелил. Встретились в клубе, на дискотеке, оба
