Дерюгин посмотрел на Игоря – коротко, исподтишка, словно жеваной бумагой выстрелил из трубочки. Не заметить этого было нельзя, и на Игоря уставились еще двадцать четыре пары глаз.

– А что? Тихо, тихо… – Игорь поднял руки, как арестант. – Ну да, я рассказал. Так не соврал же, сам видел, как бабка Блаженную бьет. Ты что-то имеешь против? – едко спросил он Алину.

– Имею, – ответила та, сделала десять шагов, размахнулась и отвесила Игорю тяжелую оплеуху.

Свекольный, Игорь вскочил и точно так же, размахнувшись, залепил пощечину Алине. И тут зазвенело, заголосило, покатилось… Дерюгин отшатнулся, овца принялась верещать, Горев, паучьи кинувшись через стол, крепко схватил Игоря за руки. Кира с последней парты вмиг домчалась до третьей и с криком: «Убью, скотина, убью!» – двинула Игорю в пах. Игорь вскрикнул, согнулся, но Горев только сильнее заломил ему за спину руки. Налетел Ванька, белый, со складкой поперек лба и закрыл собой Киру. Потом все застыли, словно не зная, что же теперь. И тогда, потирая горящую щеку, Алина сказала:

– Отпусти его, Горев, хватит.

– Ла-а-адно, – лениво протянул верзила и плюхнулся на место.

Ванька, все еще белый, снизу вверх просипел:

– Знаешь что, Игорек… а ведь это уже перебор.

– Да идите вы к черту! – Игорь поспешно собрал рюкзак и, толкнув Алину, выскочил вон из класса. За ним, качаясь на высоких каблуках, выбежала Ермакова.

С минуту стояла тишина, потом Дерюгин, взмокший, как на жаре, пробурчал:

– Поганенько вышло, ребята. – И добавил: – Хочешь, Седова, я тебя в медпункт провожу?

– Отстань, – бросила ему Алина и, отняв от щеки руку, положила ее на Кирино плечо. Казалось, вот-вот они обнимутся, как раньше, и все-все-все друг другу простят. Но Кира лишь покачала головой и, вынырнув из-под ладони, пошла к себе, на галерку.

К половине первого решимость Алинина истончилась. Снаружи давно стемнело, и кусты, растущие под окном, в свете далекого фонаря шептались вполне зловеще. Принять решение было легко, но на деле выходило, что нырнуть с головой в черную мартовскую ночь так же непросто, как признать себя дочкой маньяка. При мысли о маньяке Алина поежилась и сразу представила: завтра в девять ноль-ноль в класс войдут мама и серенький, плохо постиранный Клим. И скажут – пропала, и все закричат, и солнце, как часто бывает на первом уроке, согреет пустую теперь уже парту.

Она посидела на подоконнике, еще в домашнем, погрызла яблоко, ответила на пару Ванькиных сообщений. Хотела зайти в «Мы ждем тебя, Х», но оказалось, что группа заблокирована. Видимо, Клим, как это называется… взял ее в разработку. Алина открыла форточку и прислушалась. Город сипел, словно чайник на медленном огне, – ровно, негромко, с редкими всхлипами. Он не звал Алину к себе, но и не гнал ее прочь.

Пусть так. Алина оделась – в темное, натянула ботинки на толстой подошве, недавно выпрошенные у мамы, и туго затянула шнурки. Открыла пошире окно, влезла на подоконник, села, свесив наружу ноги, и поглядела вниз. Не очень-то и высоко – метра два или даже меньше, но треснуться можно нехило. А впрочем, все ерунда. Она подышала и носом, и ртом, поправила шапку, шепнула: «Давай!» И спрыгнула.

Спрыгнула неудачно. Упала, проехалась ладонью по асфальту – дура, забыла надеть перчатки. Кажется, пошла кровь, но боли почти не было, только чувство, что под кожу набились мелкие камни. Огляделась – вроде бы никого, но, как известно, прятаться он умеет. Он, который обещал понести ее на руках.

– Зяблик! – позвала Алина, и чайник словно кто-то снял с огня.

Тишина. Такая, будто город спит на дне глубокого озера. Или не спит, а лежит мертвецом, захлебнувшись мутной водой. Алина кашлянула, пытаясь порвать это мерклое молчание, зашаркала ногами, но, кроме шарканья и кашля, не услышала ничего.

– Эй! Ну хватит же! Зяблик!

Ветер шевельнул кусты, и ветви клацнули, как чьи-то большие зубы. Запахло сигаретным дымом. Кто-то был рядом, вот здесь, в гуще изломанных веток. Стоял неподвижно, курил свою гадкую сигарету и ждал неизвестно чего. Кто-то, но точно не Зяблик. Ей захотелось обратно, домой, к маме, в уютность нагретой постели. Скрутиться, края подоткнуть и спать, спать, спать до утра… Но в окно теперь разве залезешь, слишком уж высоко, а входы в подъезды – с другой стороны.

И тут в спину ей посмотрели. Липко и тяжело, как тогда, в декабре, среди древних, присыпанных снегом могил. Алина нырнула в кусты, но взгляд не отстал, он вязал ей запястья и полз виноградными лозами вниз, к слабым холодным ногам. Это был Зверь, невидимый, но кошмарный. Он хищно глядел, топтал перегнивший газон и готовился прыгнуть. Ррраз! Раскрутилось как пестрое йо-йо: шаг-шаг-шаг-шаг-шаг. Широко разинув пасть, Зверь рванул за добычей.

Если что-то сорвется, вспомни про яблоки.

Яблоки… яблоки…

Алина вскрикнула, сдернула шапку и помчалась сквозь безлистные ветви к Дачам Мертвецов. Кусты хлестали ее по лицу, царапали руки, пытались бросить на землю. Но она не сдавалась и вскоре выскочила в темный, ничем не подсвеченный двор. Шаг-шаг-шаг-шаг-шаг. Ночь, и все лежат в постелях, теплые, как щенята. Дом пробит, будто старая перфокарта – это открыты форточки. Но там, в черных форточных дырах, ни звука, ни тени.

Вот так, потерпи, уже совсем близко. Шагов пятьдесят или сорок, и выйдут навстречу дома Мертвецов. А там – по тропинке, до низкой времянки, вдоль яблонь, раскинувших тощие руки. До крыши, до стенок, покрашенных серым, до двери, которую можно закрыть за собой.

Зверь топал, рычал, на вдохе хрипел и хлюпал. Огромный и злой, но слишком тяжелый для этого бега. Если немного прибавить, он скоро отстанет и сгинет, хотя бы на время, и точно Алину не съест. Алина встряхнулась и, крепко схватившись за ноющий бок, надбавила сколько смогла. Шаг-шаг-шаг-шаг-шаг. Все тише, и тише, и тише. И вот уже Дачи с размокшей тропинкой, и чавкает мягкая грязь, и Зверь, потерявший след, больше не топает позади.

Она взбежала на каменное крыльцо и дернула дверь. Закрыто.

Стала стучаться – громко, двумя кулаками. Крикнула: «Зяблик, открой!» И только тогда нащупала ржавый висячий замок.

Запомни, одна сюда – ни ногой. Это опасно, может быть, даже для жизни.

Яблоки, черт побери… А так ли она поняла?!

Внизу завизжало. И дверца из жести, у самой земли, открылась и замерла, будто звала Алину внутрь. Алина упала и червяком ввинтилась в густо пахнущий прелью подвал. Дверца захлопнулась, и червяк, подтянув