Ты-то сам не узнаешь, а я… я могу!

Внутри меня что-то хрипело, ярилось, тыкало острыми пальцами. И слезы, едкие, словно ацетон, уже готовы были обжечь глаза.

– Не верю! Разведчик из тебя, как из дяди Бичо балерина. Ума для разведки надо, – я постучал себе по виску, – а у Ситько его в самый раз. Небось повытянул мои тайны по-тихому, а ты и пыль с ушей не стряхнула.

– Хватит! – Она вскочила со стула, и та, другая, Мария повернулась ко мне спиной. – Если хочешь знать, он ни разу на эту тему… Думаешь, ты – пуп земли, думаешь, всё вкруг тебя? Ну, значит, и сам ты дурак! Плевать ему на тайны твои, и всем плевать, даже мне! Он позвал, потому что влюбился! А я пошла – между прочим, всего лишь однажды – потому что устала быть никому не нужной! Да, он подлец. Но чем ты лучше его?!

Пол покачнулся, как палуба утлого корабля.

– Скажи-ка вот это еще раз.

Мария по-птичьи вцепилась мне в свитер, привстала на цыпочки. Проговорила, выделив каждое слово:

– Ты не лучше его!

Краны открылись, и из них во все стороны захлестала горькая желчь. Я схватил Марию за волосы и грубо, рывком отодвинул ее от себя. Вскрик, и я дернул за волосы снова. И снова, и снова. Затем потащил, стал мотать и выкручивать, и она заскулила, как сука, отнятая у щенков. Запахло сиренью и по́том – так жирно, до тошноты. С трюмо повалилась шкатулка, открылась, по полу запрыгали яркие белые бусины.

…Он таскал мать за волосы, грубо, одной рукой. Второй обдирал с нее платье. Рванул воротник, и пуговицы с треском посыпались на пол. Одна из них белая, круглая как таблетка, весело прыгнула мне на тапку…

Я отпустил ее. Как только все это увидел.

Я выпутал пальцы из черных волос, и облако черного цвета неспешно слетело с них на пол.

Я не удрал, но лишь потому, что ноги меня не несли.

Мария кричала – громко, без слез, насухую, сильно зажмурив глаза. В дверях я увидел два смуглых лица, совсем одинаково злых. Потом меня кто-то толкнул, и теплый, тяжелый каток проехал по правой скуле. В ушах зазвенело, и обе Марии – теперь уже все четыре – стали валиться набок, как сломанный ветром рогоз. Наверное, я повалился бы следом, но крепкие руки меня не пустили. Крики Марии утихли, по комнате поплыла хриплая грузная брань.

Я был как Хасс. Вернее, я и был Хасс. Тот самый медведь, который убил меня в шесть и два. Ну пусть не убил, хорошо. Но ранил и так, что я до сих пор ползу тем же паршивым путем. Мне все еще шесть и два. И я научился лишь одному – хватать и тащить, и тащить…

– Что это было, тебя спрашивают?!

Петер снова занес кулак, а Петша вжал меня в стену. Я ждал удара и боли, и хруста, как будто они могли бы спасти. Спасти от того, кто пустил во мне цепкие корни и долгие десять лет кормился моим подрастающим страхом.

– Не надо! – Мария, встрепанная, в слезах, повисла у Петера на руке. – Не трогай, не трогай! Я сама виновата, слышишь?! Я глупостей натворила. Отпусти его, Петша! Хватит!

Братья переглянулись, и Петер медленно отступил, мрачный, как столб заводского дыма. Петша, сменяя «р» на «краткое и», что случалось с ним в нервные минуты, тихо сказал:

– Дйянные дела, Зяблик. Тепей за тобой пйигляд.

Потом они оба вышли, и мы с Марией остались вдвоем. На поле моего несыгранного боя, уже второго за это утро.

Мы сидели на кровати, рядом, лицом к окну. Солнце пробилось сквозь ветки акации, тощим котенком легло Марии на колени. Скулу мою начало саднить, и я приложил ладонь к зреющему синяку. Было хорошо молчать вот так, словно ничего не случилось. Словно там, за стеклом, сентябрь, и мы, счастливые, выпив компоту, сейчас заползем в одеяло.

– Прости, – сказал я Марии.

Она ответила:

– Хорошо. И ты меня тоже прости.

Я скинул ботинки. Тяжелые, они стукнулись об пол как крупяные мешки. Потом я стянул куртку и шарф. Мария взяла конец шарфа, помяла его и повернулась ко мне.

– Помнишь, как рано цвела в том году сирень? Мы нашли с пятью лепестками и съели их… горькие-горькие.

– Помню.

– А что ты тогда загадал?

– Мир во всем мире и твой поцелуй.

– Сбылась половина. – Она улыбнулась, вынула из кармана гребешок, костяной, еще бабушкин, и принялась расчесывать волосы. – А я загадала, чтобы ты остался со мной. Пока я буду хотеть.

– Предусмотрительно, – хмыкнул я и добавил: – похоже, ты еще хочешь…

– Очень, – кивнула она и, выронив гребешок, вжалась носом в мое плечо.

Солнце ушло из окна, а мы все сидели, грели друг друга и вспоминали весь этот странный прошедший год. Когда часы в гостиной пробили двенадцать, Мария встала, ладошками надавила мне на грудь. Я упал на кровать, а она легла сверху и медленно, кончиком языка провела по моим губам. Запахло сиренью, белой, пятилепестковой, и я полетел, как воздушный шарик, вырвавший ленту из чьей-то руки.

Потом она плакала – долго, но вовсе не горько. Я гладил холодные плечи, целовал позвонки, теперь уже снова мои. И думал о том, что больше ее никогда не оставлю.

Глава 12

Взгляд Зверя

Алина проспала. Все уже давно сидели за партами и хором твердили английские глаголы, а она, нога за ногу, плелась по Куйбышева к школе. Было тепло, серенько и безлюдно. Сухие листья, недавно вышедшие из-под снега, с легким шелестом скользили по тротуару. На бульваре, ближе к Металлостроя, она увидела человека. Тот лежал на скамье, скрюченный, спрятав лицо в ладонях, и, кажется, громко бранился – издалека Алина не слышала слов. Обогнуть его все равно бы не получилось. Разве что прошлепать через топкий газон к мостовой и рвануть на ту сторону. Но бегать Алине совсем не хотелось.

Она пошла, не глядя на человека, но когда поравнялась с ним, не удержалась и бросила быстрый взгляд. Это был Игорь, похоже, сильно избитый – на куртке Алина увидела свежие пятна крови.

– Эй, ты как?! – спросила она тревожно. – Хочешь, я в «скорую» позвоню?

Игорь поднял голову, и стало ясно, что у него расквашены губы.

– Проходя – проходи, мать Тереза, – сказал он невнятно, – а то и тебе прилетит.

– Ладно, – Алина пожала плечами, – хоть весь истеки.

– Вали