слепил снежок, зернистый, с рыжими подпалинами, и запустил в мать. Та игры не поддержала – взяла его руки, влажные от снега, и приложила к своим щекам. Я отошел от них в густую тень, натянул на лицо шапку, тяжело сквозь нее задышал. Сказал:

– Пойду я, подумать хочу, один.

– Правильно, – отозвался Песочный, – подумай! Предложение-то хорошее.

Хорошее. Я и сам это знал. Знал я и то, что никакой стажировки не будет. Ни сейчас, ни, скорее всего, потом.

– Зяблик! – крикнул Песочный, когда я уже почти дошел до калитки. – Может, пора возвращаться из Крыма?

– Может, – негромко ответил я.

Стылый Крым с его одиночеством и бескнижьем до колик мне надоел. Но там, в Крыму, со мной отдыхал не вспомнивший главного Хасс. И было ясно, что вернуться я не смогу – во всяком случае, до тех пор, пока наша с ним история не подойдет к концу.

Лосевский район остался у меня за спиной. Чем дальше я шел, тем меньше встречал людей и тем мрачнее делались спящие улицы. Снег здесь сильно подтаял, и у заборов лишь кое-где виднелись черные пологие сугробы. Возле одного такого забора с досками, редкими и косыми, будто чьи-то последние зубы, я остановился. Ткнулся лбом в шершавую деревяшку, выключил звук телефона.

Хасс думает, что мама его предала. Не ушла в мир иной против воли, а бросила сы́ночку – доживать. Глупый, бессмысленный Хасс… Но ведь и я, я сам прошлой проклятой зимой вот так же грешил на Петра. Я ел свою боль, как арбуз, вгрызаясь до твердой корки, хлюпая, пачкая красным щеки. Я ненавидел его за то, что он оставил меня одного…

Петр любил водолазки, у него была их целая полка – синих, бордовых, цвета увядшей травы. Полку он показал мне как пример для одной задачи. Я узнал, где продаются такие же водолазки, и купил себе травяную. Петр сказал, что в ней я похож на птенца.

Ногти он стричь забывал, и пальцы его, худые и ровные, порой казались женскими. Но папироса в этих пальцах – дешевая, из ближнего ларька, все расставляла по местам. Дома я нюхал свою одежду, пропитанную табаком. Просил не стирать ее, хоть какое-то время, и мать, словно все понимая, устраивала стирку лишь через пару дней.

Да, он бросил меня – так же, как бросила Хасса неведомая тетя Клава. Но, думаю, если бы их спросили, они отказались бы уходить… Я терся о доски, занозя лоб, и громко, в голос рыдал. Рыдал без обиды и в первый раз после смерти Петра, думая о нем, мог дышать легко.

08.20. Разведка.

Площадка была большая, с десятком берез и хилым кустарником по краям. Под ногами – земля и сухая трава. Один сугроб, плоский, покрытый чумазым панцирем, лежал, как раздавленный кем-то ящер. Выбрал площадку белобрысый, и спорить я с ним не стал. Просто пришел за сорок минут, чтобы понять, насколько она для меня опасна.

Хорошего я от Ситько не ждал. Он мог привести дружков, притащить кастет или нож, устроить десяток иных подстав. Поэтому Мелкому я сказал, пусть топит печь и кормит Хасса по меньшей мере три дня. За три дня я надеялся прийти в себя при любом раскладе.

Я убрал с площадки камни и бутылочные осколки, в центре начертил большой квадрат, наш будущий ринг. Землю внутри как следует утоптал. Потом снял куртку, бросил ее на автобусную покрышку и стал разминаться.

08.50. Ожидание.

За четверть часа я разогрелся неплохо. Снова накинул куртку, еще слегка потоптался внутри квадрата. Присел на покрышку, взглянул на часы. Он мог бы уже и прийти.

В Саду белобрысый вечно копался. Потные под пальто, мы ждали, пока Игорек натянет рейтузы и завяжет шнурки на ботинках. Чистил зубы он полчаса, ел и того дольше и даже с горшка слезал последним. Но одно дело – горшок в детсаду и совсем другое – взрослая дуэль. Маникюр он там делает, что ли?!

09.00. Закипание.

Я стал подстывать и принялся снова махать руками. По-хорошему, нужно было разозлиться, чтобы кусать противника больнее. Этим я и решил заняться. Список грехов Ситько и начало десятого на часах сдвинули меня в сторону точки кипения.

За две недели я так и не выяснил, зачем Мария пошла с белобрысым в «Нимфу». Не выяснил, поскольку видеть ее совсем не хотел. Она и сама не лезла – понимала, что напортачила, и первого шага ждала с моей стороны. Если все было действительно так… Если Мария ходила с ним только в «Нимфу»…

Раз-два, раз-два. Я резал площадку дорожками следов и бил кулаком в ладонь. Раз-два, раз-два. Далеко ли у них зашло? Раз-два, раз… Где шляется этот поганый прыщ?!

09.25. Ярость.

Я должен был знать, что он не придет.

Должен. Был. Знать.

Комья земли, камни, мятые жестянки летели у меня из-под ног, словно спугнутые голуби. Я шел, пинал их и громко, на полпустыря ругался. Найти бы его и прикончить! Сжать всеми пальцами шею, до хрипа, до хруста мерзостных жил. Но где он? Дома, под одеялом, или сидит за партой, выдрессированный, как цирковая болонка, – лапы перед собой?..

Льдистый, косой, колкий дождь ударил меня в лицо. Ладно. Я с треском раздавил кока-кольную банку, вытерся рукавом и тяжело зашагал к реке. Там, за рекой, медленно просыпался сумрачный дом дяди Бичо. Пусть она теперь скажет, насколько у них далеко…

Открыл мне Петша. Протянул руку, весело прокартавил:

– Привет!

Я, не пожав руки, бросился в коридор, темный и пахнущий свежим хлебом.

– Отца нет! – тонко крикнул Петша и добавил, уже вполголоса: – Машка дома.

Было тихо, только журчал телевизор в комнате братьев и в кухне кто-то споро точил ножи. Проскочив коридор, я толкнул кулаком белую дверь.

Мария, в домашнем фланелевом платье, чуть вялая после сна, сидела перед трюмо. Не оборачиваясь, сквозь зеркало, она посмотрела на меня. Мы долго молчали, и обе Марии, живая и зазеркальная, дрожали, будто в комнате был мороз.

– Скажи, что ты делала в «Нимфе».

– Ситько… пригласил… – Она подбирала слова.

– Зачем ты пошла? Поразвлечься? К обычному потянуло, к нормальному, чтобы все наконец как у всех? Ну выбор-то верный: обычный нормальный подлец.

– Да я ведь хотела… – Живая Мария ссутулила плечи.

– Чего ты хотела? Мне нос утереть? Утерла. Смотри-ка, стою не сопливый.

– Не правильно, нет! – Мария вторая, из зазеркалья, закрыла руками лицо. – Узнать я хотела, что надо ему от тебя. Может, замыслил чего, может, плохое…