– Ну, коли так, до свидания. – Я сунул конверт в карман и вышел в глухой, без окон, коридор. Одной проблемой стало меньше, зато одной тайной больше.

Девчонка с ресепшена, совсем не похожая на Катю, с утиным носом и кольцами белых волос, спросила:

– Послушай, ты курьер из «Медиатора»?

– Допустим.

– Тот, который бумаги потерял? – Она прищурилась, словно училка, проверяющая сменную обувь.

– Я не терял. Вернее, терял, но, как выяснилось, не я.

– Ой, не путай меня! Катьку помнишь, сменщицу мою?

– Помню, конечно.

– Так вот, – девчонка перегнулась через стойку и зашептала: – уволилась Катька. А тебе велела письмо передать.

От нее по-весеннему пахло мимозой и немного – растворимым супом. Пальчики тонкие, с коротко стриженными ногтями держали за уголок конверт с портретом какого-то космонавта. Я взял конверт, буркнул «спасибо» и хотел уже пойти, но девчонка схватила меня за рукав:

– Смотри, не забудь прочитать! Катька тут ради тебя такое…

– Какое?

– Ты прочти, и узнаешь.

Похоже, тайна готова была вот-вот открыться, и я поспешил домой, пока она не передумала показать мне свое лицо.

Минут через десять я понял, что до дома не дотерплю. Читать на улице не хотелось, и я заскочил в «Тридцать три рулона» – магазин, где мать обычно покупала ткани. Местные продавщицы, ее приятельницы, любили меня за то, что я помогал им по мелочам. Ну и, как говорила оплывшая пожилая Яна, за черненькие глазки. Со мной поздоровались в три голоса, я ответил и скользнул в дальний угол, за стеллаж с цветочным шелком. Там я вскрыл конверт и вытащил листок, исписанный через клетку ровным женским почерком.

Если ты читаешь мое письмо, значит, я созналась во всем. Думаю, это правильно. Ты ко мне по-доброму, и я добром хочу отплатить. А чтобы ты в догадках не терялся (Ситько-то тебе ничего не расскажет), излагаю подробно, как было.

В тот день ты пришел странный. Пакет вручил и сбежал, не расписавшись. Я думала за тебя накарябать, но тут явился он. Отдай, говорит, документы мне, а всем скажи – курьер ничего не принес. И денег получишь. Даже на бумажке написал, сколько. Две моих зарплаты. Ну я и согласилась, матери забор ставить надо, и вообще…

Пойми! Откуда мне было знать, что такое начнется?! Пакет для папы сын забрать хочет. Мало ли, одна семья. А как повернулось против тебя, мне не жизнь стала. Пошла я к Федору Никитичу и все рассказала. Даже деньги эти проклятые отдала.

Прости, бес попутал. Дура я деревенская, сначала вляпаюсь, а потом думать начинаю. Прости, прости, прости… Уж не верю, что ты теперь видеть меня захочешь. Но если захочешь, приходи. Куда – знаешь.

Обо мне не беспокойся. Уволилась по собственному. Тетка работу приискала, в больнице еду́ готовить. Платят хуже, ну так сама и виновата.

Прости, если сможешь.

Катя

Я скомкал письмо, сунул его в карман куртки. Кончиками пальцев провел по алым, чуть подмытым шелковым макам. Белобрысый… Рискнул продать кому-то папины бумаги, и подороже, чем за Катины копейки… или хотел подставить лично меня? Если второе, то это, пожалуй, через край. В любом случае, придется вызвать его на разговор и кое-что объяснить. Не гадить же из-за угла. А встречу назначить можно через Ваньку, пусть послужит, как в старые добрые времена. Я вздохнул и накрыл ладонью ценник с надписью «шелк туаль».

Мелкий не служил мне уже больше трех недель.

– Раз-два, хорошо… раз, два, три…

Веселый, в шапке с опущенными ушами, Хасс топтал хрусткие снежные корки. Я стоял рядом и крепко держал второй конец цепи, пристегнутой к Хассову наручнику. Так, словно выгуливал шаловливого пса.

В начале февраля Хасс начал жаловаться, мол, ножки болят, совсем ходить разучились. Ножек я, разумеется, не жалел, но и пыточную камеру устраивать не собирался. Вел он себя хорошо, не буянил, слушался меня беспрекословно. И я решил дать ему размяться, хотя бы разочек. Прогулка Хассу так понравилась, что разочек перерос сначала во второй, потом в третий. И в конце концов я стал выводить его раз в несколько дней.

Ходили мы только ночью и поблизости от Берлоги – я знал, что никто сюда не сунется, особенно в темноте. После поимки Хасса пришлось усилить договор с Хрящом: ни он, ни его шавки не имели права ступить на мою территорию без приглашения, даже по делу. В ответ я поклялся не чернить Хряща перед дядей Бичо.

Хасс завязал под подбородком тесемки ушанки и сделался похожим на пленного фрица. Шапку он всегда держал при себе, а на ночь прятал под одеяло. Как и фотографию матери – ту, где ей недавно исполнилось шестнадцать. Я часто заставал его над этой фотографией. Скорченного, облитого слезами, шепчущего: «Стыдно, стыдно, ой, стыдно». Всякий раз я думал: неужели ему и правда стыдно за все, что между ними было? И всякий же раз отвечал: нет. Я не верил в его стыд так же, как не верил бредовым выкрикам об идущих за окнами пионерах.

После ссоры с Мелким Хасс ушел в глухую несознанку. Он был приветлив со мной, радовался встречам, пытался делиться едой. Но как только я заговаривал о прошлом, падал ничком, словно подстреленная обезьяна. Зима подходила к концу, а я снова был вынужден ждать – день за днем, неделю за неделей…

– Тирлим-бом-бом, тирлим-бом-бом, Козлов идет купаться! – пропел Хасс и потащил меня в рябинник.

Хрусь-хрусь-хрусь! Мы шли так громко, что, казалось, шаги наши слышны всему Брошенному краю.

– Павел, – вдруг начал я, – а ты помнишь завод?

Хасс остановился, зачерпнул полные ладони снега, растер этим снегом щеки. Кивнул:

– Помню, пых-пых, большой.

– А что ты там делал, помнишь?

– Конечно. План выполнял. Директор мне орден дал – во такой! – Он широко расставил руки, будто схватил свернутый в трубку матрас. – А потом – пшик, уходи, холоп, надоел.

– Почему так? Ты разве провинился?

– Да я там одному – дыщ, в харю! Чтобы не лез. Горе у человека, а он лезет.

– Какое горе? – насторожился я.

– Мать умерла. Тут бабка одна, с усами, льет, будто мать она мне. Но она не мать. Мать мертвая давно. Бросила меня. Живи, Павлик, один, как хочешь. Или сам помирай. – Хасс махнул рукой и пошел дальше, к большой канаве. За канавой начиналась территория Хряща, и я, сделав несколько шагов, потянул цепь на себя. Не хватало еще, чтобы кто-то нас оттуда увидел.

– Очень жаль, Павел. Но