Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец-то я поймал ее, некрасивую девицу с ресепшена стекляшки. В который раз явился к ней, почти ни на что не надеясь, а она оказалась дома. Приехала, видно, недавно – в коридоре стояла разобранная наполовину сумка, и стакан для зубных щеток в ванной пустовал. Еще с порога я заявил, мол, помню, ты на борщ приглашала. И Катя, сначала помявшись, все же пустила меня в квартиру. Смотрела она заискивающе, словно была виновата, но я делал вид, что зашел просто так, по дружбе.
– Хорош борщок. – Я зачерпнул вторую ложку. Мать варила лучше, но знать об этом Кате было незачем. Особенно теперь, когда я готовился вытянуть из нее мое алиби.
– Ну вот. Видишь, не врала же тебе. Много чего умею, в кулинарном училась.
– А почему секретаршей работаешь? Или не работаешь уже?
Катя поковыряла ногтем лохматый разрез на клеенке.
– Работаю, отпуск брала. Думала уволиться, а куда пойдешь? В «Нимфу» хотела, знаешь, на Красноармейской? Меню шикарное, кухня обалдеть. Так не взяли, говорят, кулинарного мало. А что мне, в хачапурную? – Она пожала плечами. – Ты ешь, ешь.
Я ел, без хлеба и сметаны. Ел и поглядывал украдкой на матрешечные щеки и яркие, в крупинках помады, губы. Кукла перемазанная. Но даже с этой куклой нужно было обойтись по-умному.
– Кать, расскажи о себе. Вон какой борщ наварила, а кто сама, я и знать не знаю.
– Зачем? – Она как будто задышала громче.
– Просто так, зачем еще люди знакомятся.
– Ладно. А про что ты хочешь?
– Про что ты хочешь, про то и я.
Катя прикусила согнутый палец, опустила жирно подведенные глаза. Лицо ее стало кроличьим – из-за длинных передних зубов и взгляда, почти пустого.
– Ну… не знаю… я раньше в Мятловке жила, в деревне. Интересно про деревню?
Я кивнул и облизал ложку.
– А что деревня… Работать негде, мужиков нормальных нет, все либо пьют, либо… да все пьют, короче. По лесам окрестным кто только ни шляется. Деревни вокруг вроде брошенные, а вечно то в одной, то в другой люди. Мать упросила тетку в город меня забрать, еще давно, как я девятый кончила. Живу теперь с ней. Хорошая тетка, не обижает. В отъезде сейчас.
Она улыбнулась отсутствующей тетке, и я вдруг подумал, что глаза у нее красивые. Серо-зеленые, с желтым ореолом у зрачка. Зацепка была неплохая. Я отодвинул тарелку и тихо сказал:
– Давай в гляделки поиграем.
– В гляделки? – Катя прыснула, прикрыла рот и снова ковырнула скатерть. Потом уселась на краешек стула, выставила круглый подбородок. – А давай!
Радио пропикало четыре. Соседи сверху, словно по расписанию, начали громко браниться. Не слушая криков, я наклонился к Кате и уставился в черный кружок ее правого глаза. Катя шумно вздохнула, отчего грудь качнулась под платьем, и замерла. Наверху разрасталась буря, но нас, глубоководных рыб, она никак не касалась.
Секунд через десять я моргнул – вроде проявил слабость. Заерзал на стуле. Спросил:
– Что там Ситько? Все еще хочет меня убить?
– Не знаю. С Нового года на работе не была.
– А хотел, убить-то?
Наверху упало тяжелое, и женский голос визгливо запричитал.
– Я не знаю. – Катя тоже моргнула, но взгляда не отвела.
– А можешь узнать, раз не уволилась? Страшно мне, понимаешь… Ситько человека раздавить – ноль проблем. Смурной я был тогда, не помню ничего. Но пакета не крал, клянусь! Может, потерял, не знаю… Кать, помоги, пожалуйста. Ну хоть чем-нибудь, а?
Выступили слезы – от гляделок я всегда начинал «плакать», и в Катиных глазах, как ласточка перед грозой, мелькнула жалость.
– Ты точно помнишь, что я пакета не отдавал?
– Точно, – Катя накрыла ладонями щеки, – не отдавал.
Она врала, но я почему-то не злился. Здесь, в светлой кухне, скрытой от города беленьким тюлем, воевать мне совсем не хотелось.
Соседи же начали бить посуду. Молча, со вкусом. Тарелки, по звуку именно они, звонко шмякались об пол – наш потолок, и крошились в труху.
– Кать, что мне делать? – тихо спросил я.
Она тронула мою руку и отвела глаза. Пальцы у нее были гладкие и будто невесомые. Грохнула еще одна тарелка, и наверху почти сразу начали стонать, громко и горячо. Я рассмеялся, но Катя смеяться не стала. Она поднялась с табуретки и шагнула ко мне. Так быстро, что я не успел отстраниться и ткнулся лицом в ее мягкий, обтянутый платьем живот. Легкие пальцы гладили мой затылок, а я, переполненный чем-то мутным, цеплялся за угол старой клеенки. Тяжелая, крупная, пахнущая овощами Катя предлагала мне себя. Взамен того, что могла бы, но не хотела сказать. А может быть, просто так. Я обхватил широкие бедра, прикусил через платье теплую складку на животе. Потом встал, взял Катю за руку и повел ее через прорезанный тенями коридорчик в ванную комнату.
Садилось солнце, позолоченное, как летом. В кустах за окном о чем-то спорили воробьи. Неярко пахло остывшим борщом и дегтярным мылом. Именно такое, темно-коричневое, почти черное, я нашел час назад в похожей на шлюпку мыльнице. Катя думала, я зову ее в душ – насмотрелась глупого кино. Но мне нужно было не это. Я включил воду погорячее, намылил руку и наклонил Катю над раковиной. Долго мыл ей щеки, глаза и губы, а когда поднял обратно, увидел другую женщину, растерянную, в мыльных подтеках, но с настоящим лицом…
Я прислонил подушку к спинке кровати, резной, с шариками поверху, и сел поудобнее. Катя, большая, еще жаркая, прижалась ко мне под одеялом и засопела в куда-то в ребра. Наверное, теперь можно было задать свой вопрос снова, но я не хотел торопиться. Если честно, я и вопросов-то задавать не хотел, во всяком случае, здесь и сейчас.
Катя вынырнула из одеяла, обнажив грудь, лучисто посмотрела мне в глаза.
– Ты клевый, – сказала она, – самый клевый. Если ты больше не придешь, я пойму. И бегать за тобой не буду, честно. Просто останься хотя бы до вечера. Останешься, а?
– Останусь, – пообещал я и опрокинул ее на другую, уже подстывшую, половину постели.
Хасс взял кружку, подул на нее, шумно отхлебнул круто заваренный чай. Он и раньше любил покрепче, до горечи, и чашка его изнутри вечно была покрыта бурым налетом. Мать оттирала налет содой, краснела неровными пятнами, а этот сидел позади и смотрел, как
