Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Шестнадцать!
– Не ври! В шестнадцать такое не пишут.
– А он пишет, мама, – Алина встала, – хватит, не мучай меня. Мы просто играем. Ты все равно не поймешь.
– Куда мне… ведь я злобный цербер, да? Туда не ходи, сюда не ходи. Так ты о матери думаешь? А матери много не надо. Мать просто хочет здоровья и счастья дочери. Своей хорошей дочери… хорошей, а не такой…
Сирень задушила Алину, и та, едва унимая вновь разыгравшуюся тошноту, всхлипнула:
– Хорошей… Всегда надо быть хорошей. А я не хочу быть хорошей, мама! Я хочу, чтобы не было больно.
Мама потянулась обнять ее, но Алина не далась. Она лишь пожала пухлое, с нитками вен запястье и слезла с кровати – проветрить комнату и спасти из осколков то, что еще можно было спасти.
– Порежешься, детка…
– Послушай, – Алина стряхнула с папиной книжки стекло, – в каком году отец уехал из города?
– А что? – Второй раз за вечер по ее лицу пошла белизна.
– Просто скажи – сразу уехал, как только бросил тебя, или позже?
– Позже. А что? – повторила мама, и пальцы ее задрожали.
– Где он работал? Где жил до отъезда?
– Где жил до отъезда, не знаю. Работал… да в разных местах. На заводе какое-то время, а раньше… К чему этот странный допрос?
«Я знаю, он в городе», – хотела сказать Алина. Но не сказала. Маме с больными глазами и новой сеткой морщин, маме, латающей дыры в прошлом и настоящем, таких вещей не стоило говорить. Алина положила в коробку письма и книгу, коробку поставила на подоконник. Пожала плечами.
– Просто интересуюсь.
С улицы на нее словно тоже дохнуло сиренью.
Не ходи туда ни за что, – говорили Алине с детства. Пугали злыми людьми, одичавшими на свободе собаками, болезнями и прочими взрослыми штуками. Когда шли в поликлинику, это место огибали, хотя насквозь было куда короче. Снаружи, с безопасной стороны, казалось, что там – обычный старый квартал. С деревянными хибарками под одну семью, чахлыми яблонями и раскиданным всюду мусором. Алина называла место Дачами Мертвецов – однажды, лет десять назад, она увидала торчащее из-за забора пугало с синюшным лицом и здорово испугалась. Как говорили соседи, жильцов в Дачах осталось немного. Крыши хибар прогибались, яблони высыхали, и все чаще Алина слышала – пора, мол, гадюшник под снос.
И вот теперь, вопреки запретам, Алина шагала по мокрым от талого снега Дачным тропинкам. Позади нее, по-птичьи насвистывая, шел Зяблик. Когда он сказал, что поведет Алину к Мертвецам, та сперва испугалась. А потом поняла: всегда, еще с детского сада, она хотела там побывать. Боялась, как и положено хорошей девочке, но хотела.
Дачи оправдывали свое название – тихие, снежные, они не подавали признаков жизни. Не кричали дети, не лаяли собаки, никто не смотрел из окон Алине и Зяблику вслед. Многие стекла были битые, и это говорило о том, что в домиках нет жильцов. Дворы заросли густым кустарником. Яблони, скрюченные, с пятнами яблок, тянули к тропинке черные пальцы, будто говорили: смотрите, идут чужаки.
Тропинка вывела к пустырю, на краю которого стоял крашенный серым дом. Небольшой, в два окна, но опрятный и с легким дымком из трубы.
– Там кто-то живет? – спросила Алина.
– Мой друг. – Зяблик повел ее к дому. – Сам он в отъезде, так что я пока за него. Протапливаю, пыль с комодиков смахиваю, цветы опять же… в общем, домохозяйка.
Они поднялись на крыльцо. Зяблик снял замок и впустил Алину в прихожую. Велел скинуть обувь, сам тоже стащил ботинки и толкнул дверь в узкую теплую комнату. Стены там были дощатые, потолок низкий. У окна стоял круглый стол, накрытый изрезанной клеенкой. В углу над ржавой раковиной висел умывальник, зеленый, с пупочкой. Алина мылась из такого на даче у Ксении Львовны. Вход во вторую комнату прикрывала портьера – тяжелая, пыльная, с некогда золотыми кистями. Пахло яблоками и дровами, и еще какой-то травой, развешанной пучками вдоль стен.
– Ну вот, – сказал Зяблик, – располагайся. Пальтишко только сними, сопреешь.
Алина расстегнулась и села на край дивана. Широкий, в крупный цветок, он тут же воткнул в нее пару пружин. Зяблик с ногами забрался в кресло с той же обивкой и сонно прикрыл глаза.
– Позавчера, когда ты смылась из «Алеко», я вышел за тобой. И видел, как мелкие к тебе пристали. Поганцы, ничего не скажешь, но ты неплохо держалась.
– Ты?! – подскочила Алина. – Ты видел? Все видел и не помог? Я же кричала – Зяблик, Зяблик, горло сорвала. А ты ничего не сделал? Скажи на милость, почему?!
– Потому что ты рохля, а рохлям нужно уметь защищаться. – Зяблик открыл глаза. – Если бы ты не справилась с ними, я бы вмешался. Но ты справилась. И теперь, зная, как оно бывает, справишься еще много раз. Вспомни это, когда опять захочется порохлить, и стань той дикой дворнягой, которую я видел позавчера.
– Ну ладно, ладно, ты прав. – Алина, снова нырнув в свое победное ощущение, решила на Зяблика не злиться. Она сняла пальто, нащупала на диване место поровнее и села туда, откинувшись на спинку. – Зачем мы сюда пришли?
– Просто так, поглазеть.
– А может, ты все врешь, и никакого друга нет? Может, это твой дом? Живешь без мамы, без папы – мальчик-маугли?
– Мальчик-маугли, птичий сын… – Зяблик поднялся с кресла. – Мой дом, поверь, не здесь. Он зовется Берлогой, и туда бы я тебя не привел.
– Почему?
– Потому что это мой дом.
– А Марию привел бы? – Алина тоже встала – на плетеный из ниток половичок.
– Говорю же – дом мой. И место там только для одного.
– Да ну тебя! С Марией, кстати, неловко вышло. Или ты это специально?
– Специально, конечно. – Он вывернул карманы джинсов и растянул их в стороны как чебурашьи уши.
– Но зачем?!
– Мне показалось, нам всем нужна встряска. Для нового понимания. Ты что-нибудь поняла?
– Да, – усмехнулась Алина, – поняла, что вовсе в тебя не влюблена! А вот Мария… Сцена, как будто жена кое-кого с любовницей застукала.
– Считай, так и было, – усмехнулся Зяблик, – почти. Ведь ты мне не любовница.
– А Мария – жена? – спросила Алина, поддев край половичка. На носке осталась пыльная полоса.
Зяблик ничего не ответил. Они стояли, залитые зимним солнцем, не так уж и близко друг к другу. Но Алине казалось, что Зяблик цепкими коготками держит ее за плечо.
– В подвале, – он постучал пяткой в пол, – полно
