– Тогда остается один человек. – Саша потряс коробок, и спички в нем громко застрекотали. – Борисовна. Ей-то как раз, похоже, известно все.

– Но мы с ней в ссоре, – нахмурилась Алина.

– А ты помирись, – жестко сказал Саша и, подставив ладонь, смел спички с подоконника.

Кафе называлось «Алеко», и в середине буднего дня там почти никого не было. За барной стойкой парень, чуть старше Алины, протирал белой тряпкой пивные кружки. В середине зала – так, чтобы видеть телевизор, сидел крупный мужчина в куртке. Не отрываясь от экрана, он ел суп из высокого горшочка. Зяблик повел Алину вглубь, к дощатому столу с веером красных салфеток. Смуглая девушка в фартуке с бейджем «Карина» принесла книжку в чешуйчатой коже. Но Зяблик сделал заказ без меню: солянка и сто коньяка.

– Итак, – он снял куртку и бросил ее на соседний стул, – ты в злачном месте. Здесь пьют, иногда курят и ежедневно соблазняют женщин. Не страшно?

– Страшновато, – призналась Алина, – но ты же со мной.

– Как тебе мое письмецо? – Зяблик по-птичьи наклонил голову, и Алина чуть не рассмеялась.

– Красиво, но мы спалились – Кира все видела. Хорошо хоть письмо прочитать не успела. Она говорит, ты псих. И почерк у тебя психический.

– У Киры твоей есть мозги, я всегда это подозревал. Смотрите только, не поссорьтесь, незачем сейчас.

За десять лет дружбы Алина не поссорилась с Кирой ни разу. Даже если дело к тому шло, кто-то из них, чаще Кира, резко снижал градус и ссора гасла, так и не начавшись. Кира не злилась по пустякам, не умела завидовать и легко прощала другим самые слабые слабости. Алину она считала почти сестрой, пожалуй, младшей, и сердиться на нее себе не позволяла. В общем, они и правда не ссорились. Ну разве что недавно, в раздевалке, из-за письма…

Девушка в фартуке принесла горшочек, такой же, как у толстого мужчины, и бокал с коньяком.

– И то и другое тебе, – сказал Зяблик. – Сначала суп, потом коньяк.

– Во-первых, – Алина спрятала руки под стол, – я не пью. А во-вторых, у меня всего тридцать рублей.

– Деньги твои не нужны. А выпить придется – для разговора.

– Ладно. – Алина взяла ложку. Солянку она не любила, но решила назло Зяблику съесть все, чтобы не запьянеть. Она понятия не имела, как это – быть пьяной. Иногда, по праздникам, мама давала ей выпить глоток вина, сладкого, всегда одного и того же. От глотка, разумеется, ничего не случалось. Коньяк же в их доме никогда не водился.

– Хватит. – Зяблик забрал у нее недоеденный суп и сам съел несколько ложек. – Чего ты ждешь? Пей.

Алина двумя руками взяла бокал, вдохнула незнакомый запах. Видимо, слишком резко – в носу отчаянно защипало. Вспомнила, как пил в школе Игорь и как это было противно. Там было. Здесь же, на изнаночной стороне, все выходило иначе. Лазай по чердакам, подглядывай с черных лестниц, валяйся в снегу и пей до упаду похожий на чай коньяк. Она зажмурилась и сделала большой глоток.

Во рту стало больно, и что-то колючее скользнуло по горлу и ниже. Алина схватила солянку и принялась колючее заедать. Зяблик смеялся, но не обидно, и вскоре Алина сама начала хохотать.

– Теперь давай ты. – Она подтолкнула к нему бокал.

Он перестал смеяться и вдруг наставил на нее палец, будто прицелился.

– Откуда у тебя шрам?

Алина прикрыла ладонью бровь, как делала всегда в таких случаях.

– Не знаю.

– Разве это можно не знать? – спросил он почти сердито.

– Не помню, вот честно. Мама говорит, я с велика упала. Но у меня и велика-то никогда не было. Я даже кататься не умею.

– Хочешь, – Зяблик подбросил шар, скатанный из салфеток, – я помогу тебе вспомнить? Я знаю, как вспоминать.

– Нет, не хочу. – Алина схватила бокал и смело глотнула снова.

Она и сама не знала, почему ответила «нет».

В этот раз обожгло не так сильно. Пожалуй, теперь Алина могла бы признать, что у коньяка есть вкус. Ноги согрелись, а в голове начала медленно крутиться огромная, на полпарка, карусель.

– У меня под кроватью коробка, – сказала Алина, – я храню в ней самое ценное. Духи́ моей бабушки, очень старые. Кусочек синего бархата – от детского платья. Я помню, ты любишь бархат. Еще там папина книжка с сухим цветком. Все вещи унес, а книжку забыл, представляешь? И меня потом тоже забыл… а сейчас вспомнил. Да! Недавно в коробке лежали письма. Секрет из секретов, – она зашептала, – я в детстве, лягушка наивная, сама их писала – как будто от папы. Дура ведь, да?

– Да, – согласился Зяблик.

– Я выкинула их, все до одного. Теперь там твои письма. Кроме вот этого, – Алина полезла в рюкзак. – А почему кроме? Лягушка! Боялась, адрес забуду. Угол Сибелиуса и Портовой! Сибелиус какой-то, бр-р-р… – Она развернула записку. – Внимание, тест! Ты пила когда-нибудь коньяк? Ответ: да! Ты влюблялась когда-нибудь в птиц? Ответ: нет!

– А я думал, «да» оба раза. – Зяблик все так же, по-птичьи, смотрел на нее, и было в нем что-то до жути родное…

Алина схватила бокал и залпом допила коньяк. Она не влюбилась! Нет, нет, сто тысяч раз нет! Или… да? Карусель завертелась быстрее, а Зяблик, красивый, как древний вампир, сидел и смотрел на нелепый Алинин полет.

– Повторить заказ, господа?

Алина задрала голову и не узнала официантку. Все еще смуглая, с черными волосами, она сильно похорошела. И зачем-то сменила бейдж. Теперь ее звали Мария.

Мария придвинула стул, одернула фартук и села, скромно прижав друг к другу колени. Дышала она тяжело, будто сердилась.

– Это Алина, подруга из города, – сказал Зяблик. – А это Мария, подруга… из иных мест.

Мария даже не кивнула Алине. Она нервно листала блокнот для заказов и кусала чуть полноватую нижнюю губу.

– Где ты был?!

– Работал. – Зяблик откинулся на спинку стула и посмотрел в потолок.

– Не ври, тебя выгнали, я знаю.

– Одно другому не мешает.

– А я вот на смену вышла. Ты явился-то зачем? Соскучился или так, подразнить? Простите, что мы о своем, – она повернулась к Алине, – давно не видались.

Зяблик вынул со дна горшочка оливку. Долго смотрел, как она лежит в ложке, наконец съел и спросил:

– Чего ты хочешь?

– Хочу, чтобы мы остались вдвоем. – Мария натужно улыбнулась Алине. – Вы же не против, правда?

– Она против! – Зяблик стукнул ложкой по столу и смешно надул щеки.

– Нет, отчего же. Она не против. – Едва вспоминая, где ноги,