Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Алина под столом вцепилась в скатерть.
– Знаешь, я в замочную скважину смотрела, – призналась она, – а дядька, с пятном такой, хотел меня оттащить.
– Ну и правильно, – Женя бухнула ложку с вареньем в чай, – живешь себе и живи, мертвых не трогай.
– А кто этот дядька?
– Николай Ильич, сосед. Хороший он, яблоки мне дает, конфеты. Другие соседи запрутся от нас и сидят, бабушку избегают. А Николай Ильич не такой.
– А он к тебе… не пристает? – осторожно спросила Алина.
Женя заглянула в банку и вытащила пальцами большую ягоду.
– Зачем, чтобы секс со мной сделать?
– Ну… да.
– Не знаю, думаю, нет. А то бы его бабушка давно приструнила.
Алина вспомнила, как в октябре хороший Николай Ильич тянул Женю за подол и крепко, до синяков, сжимал ее хрупкий локоть. Чего же он хотел? В этом чужом коммунальном мире с общей кухней, соседями и ду́хами на лестнице Алина многого не понимала. Она силилась разобраться, но не могла, и все время, неотступно чувствовала опасность.
– Ты Николая Ильича не бойся, – сказала Женя, – зла в нем нет. Он здесь много лет живет, еще семью знал, ну ту, которая на лестнице умерла. И никто его не боится. Все бабушку боятся – она людей насквозь видит. Я тоже вижу, только помалкиваю пока.
– А что ты видишь? – Алина, волнуясь, схватилась за банку с вареньем, и пальцы ее прилипли к сладкому стеклу.
– Блаженных вижу. Внутри у них маета серая. Плачут, а кому молиться – не знают. Лечат их, домов особых понастроили, да лекарств от маеты нет. Слово есть, доброе. Я им шепчу, они и успокаиваются.
– Погоди, ты сейчас про кого говоришь? Про сумасшедших?
– Так их называют, да.
– А где же ты видишь… блаженных этих?
– На работе, – улыбнулась Женя, – взяли меня санитаркой. Да их и на улице полно. Несут в себе маету и молчат.
Алина, встревоженная, поднялась. Ей захотелось сменить тему, и она стала разглядывать фотографии, висящие над диваном. Там был мужчина, плотный, с густой седеющей бородой и значком почетного донора на пиджаке. В соседней рамке хмурилась женщина лет пятидесяти в кофте, застегнутой под горло, – бабушка. Алина поискала глазами фотографии Жениных родителей, но не нашла их, равно как и снимков самой Жени. Зато на стене висел ремень с широкой пряжкой – словно в память о ком-то из ушедших.
– Дедушкин? – спросила Алина и потрогала толстую кожу ремня.
Мама тоже хранила вещи дедушки – портсигар, ремень, крапчатый галстук, толстую, со складной ручкой лупу…
– Нет, – Женя пощупала чайник, горячий ли, – он для моих наказаний.
– Каких? – удивилась Алина.
– Справедливых.
– Ты хочешь сказать… тебя… бьют?
– Бывает. – Женя заметила Алинино возмущение и рассмеялась. – Это не больно, правда. Но иногда обидно. Хочешь, кое-что расскажу? Обидное…
Алина зачем-то кивнула.
– В октябре, еще листья не слетели, мы с Ситько залезли в кусты. Он в футбол тренировался за школой, один, а я смотрела. Ну и мяч у него убежал в бузину, знаешь, густая такая. Я только помочь хотела, люблю помогать. А когда мы обратно вылезали, нас бабушка застукала, она от Аллы Борисовны шла. Попало мне, просто беда! Прямо при нем, понимаешь? Без всякого ремня…
– Но почему?
– С мальчиками быть грешно. А я вообще-то, – Женя понизила голос, – и правда грешница, я с Алексом дружу. Пойдем, согреем чайник.
Коридор, все такой же подводный, снова привел их в кухню. На одной из плит бурлил чей-то вермишелевый суп, а на столе, прямо на клеенке, лежал крупно порезанный хлеб. Женя зажгла газ – непривычно, спичкой, и плюхнула чайник на синее пламя.
– Тебе нравится Алекс? – спросила она.
– Не знаю, – Алина пожала плечами, – Саша умный и внешне ничего. Но я с ним почти не знакома.
– А ты ему нравишься. Очень.
– Откуда ты знаешь?
– Я вижу. – Женя взяла со стола хлеб, понюхала и положила обратно. – Он и остригся с отчаяния, после той штуки на дискотеке. Думал, ты плохая. А ты хорошая, это я тоже вижу.
Алина сполоснула чашки, села на колченогий табурет.
– Вот ты видишь… а скажи, я блаженная?
– Сейчас. – Женя положила ей на лоб теплую, чуть шершавую ладонь. – Думаю, нет. Идем-ка домой, Савельевы скоро за супом явятся. А у них вонючие носки.
В комнате, на другой стене, напротив фотографий, висела небольшая карта мира. В нее были воткнуты цветные бумажные флажки.
– Географию учишь? – спросила Алина.
– Да. – Женя подошла и погладила карту. – Только не для школы. Видишь, синие флажочки? Здесь живут люди, которых я хотела бы повидать. А где зеленые – там всякие шоу. Бабушка говорит, бесовщина, но красивое от беса не бывает, правда? Под желтыми – зоопарки, много-много зверей и птиц. Правда, в плену, но я выбрала, где их не обижают. – Губы ее скривились, будто она собиралась плакать. – Вот вырасту, денег накоплю и поеду – чух-чух-чух, прощайте, от флажка к флажку. А захочу, и бабушку с собой заберу… если она еще не умрет.
Во дворе крикливые дворники убирали снег, сброшенный с крыш. Алина подошла к окну и смотрела, как серыми мотыльками вспархивают внизу лопаты. Полосками проступал под ними асфальт, и дворничьи жилеты расцветали на асфальте рыжей календулой.
– Женя, а Хасс – блаженный?
– Хасс? – Она уронила ложку, и та зазвенела на старом паркетном полу. – Хасс не блаженный, Хасс – Зверь. Он чует зло и питается злом. Я видела его, я знаю.
– Как видела? – выкрикнула Алина и зажала себе рот рукой. – Где?!
«Где» не пробилось сквозь пальцы, и Женя вопроса не поняла. Кончиком косы она что-то рисовала на столе, и губы ее беззвучно шевелились.
– Женя!
– Сидел на скамейке, голодный. Я дала ему булку и посмотрела в глаза. Это Зверь, он питается злом. Но булку он тоже съел.
Алина не верила, не хотела верить. Но спросила на всякий случай:
– Ты в полицию позвонила?
– Нет. Если его заберут, Зверя убьют. А Зверя нельзя убивать. Сейчас он таится – зима, уснул, как в берлоге медведь. Но голод разбудит, голод всегда разбуждает.
«Неправда, неправда, – твердила Алина, быстро глотая холодный чай. – Она блаженная, и она все, все врет».
Далеко, из глубины квартиры, раздались три коротких звонка.
– Семакиным три раза. – Женя подскочила, накинула на плечи большую, явно бабушкину шаль и побежала открывать.
Алина, чувствуя резь в глазах и затылке, поднялась из-за стола. Чтобы успокоиться, решила заглянуть в книжный шкаф. Дверцы со скрипом поползли, и из шкафа пахнуло прелой бумагой.
