нам. – Чего тебе хочется, говори, все оплачу.

– Арахис и пиво, пожалуйста.

– Несовершеннолетним не подаем, – огрызнулась Мария.

– Ну-ну, – улыбнулся Пименов, – не серчай, дочка. Давай, принеси нам два по ноль-пять и орешков. А я уж тебя потом не обижу.

Когда Мария отошла, он улыбнулся, погладил длинный ус и спросил:

– Не нашелся батя-то?

Я покачал головой.

– Такой он, Пашка, хитрый. Если не хочет найтись, нипочем не найдется. Собрались мы с одним по грибы, рыжикам был сезон. Отъехали на электричке к семьдесят шестому километру. А как вышли на платформу – смотрим, Пашка идет, тоже, значит, с корзиной. Мы ему – давай вместе. Он – ладно, а сам, видно, не хочет. На первой же развилке – шасть, и нет его. А телефонов-то этих еще не придумали. Уж кричали мы, кричали, да толку – ничего. Слышал нас, а все одно не вышел. Хитрый, как лисица.

– Андрей Семенович, расскажите еще! Может, не увидимся мы с батей никогда. Так я хоть знать буду…

– Расскажу, отчего не рассказать… вот спасибо, дочка! – Он кивнул Марии и снял с подноса две тяжелые кружки. – Держи, сынок. Тебе восемнадцать-то есть?

– Почти девятнадцать, – соврал я.

– Ну добре.

Пименов сделал большой глоток, слизнул пену с усов и начал говорить.

– Пашку я с детства знаю. Жили в соседних домах, в одном классе учились. Кривить душой не стану, отличником твой батя не был. Но не дурак, не дурак. Иной раз так ответит, позавидуешь. Хотя школу-то презирал. С уроков сбегал, за поведение вечно неуды. Впрочем, мама его не ругала, говорила – Павлик не хулиган, Павлик особенный. Очень уж любила. И он ее любил. Ты чего не пьешь, сынок?

Я глотнул – так, для поддержания беседы, и закинул в рот горсть орехов.

– Вот, значит… – Пименов вздохнул и поскреб крышку стола вилкой. – Университетов мы, надо признать, не кончали. В училище поступили, потом на завод. Виделись не так чтобы часто, но дружбу хранили. Пашка веселый был, выдумывал всякое. Фантазия у него работала. В девяностые хулиганили, как положено. Времена смутные, сила есть – хватай. Похватали и мы. Пашка квартиру купил, я своей Лильке шубку и еще всякое… Ну да то дела прошлые, не о них речь.

Виген включил телевизор, и парни радостно зашумели – начинался футбол. На смену Марии пришла черноглазая Карина, как и всегда по субботам. Я понял, что надо выбирать – остаться здесь, с Пименовым, или проводить Марию до дома. Выбор был очевиден, и я не сдвинулся с места.

– Тогда же, в девяностых, Пашка женился. Втихую, не сказал никому. И после с женой не знакомил, да и вообще говорил о ней мало. Ну я и не лез. Сначала они с матерью Пашкиной жили, а потом переехали. Не поладила, видно, тетя Клава с невесткой. Суровая была тетя Клава. Но Пашку за принца держала, до самых последних дней. В школе его маменькиным сынком дразнили. А он за это дрался, прямо насмерть. Но ведь и правда, хвостом ходил за тетей Клавой. Что скажет, то и делает. Куда там жене! Вот разве Анька… ты пей, сынок, пей.

Я поспешно отхлебнул теплой горечи и заторопил его:

– Что – Анька?!

– Анька… – Пименов откинулся на спинку стула, похрустел орехом. – Ладная баба эта Анька. Стройная, волосы темные, густые. Нос с горбинкой, чисто Ахматова. Знаешь, небось, поэтесса есть? То-то. И как ее Пашка отхватил, не пойму, сам рыло рылом. Не обижайся, сынок, – спохватился он, – это я любя, все мы не красавцы. Так вот, ее Пашка с матерью не мерил. Особняком стояла.

– Вы говорили, там что-то произошло, он даже чуть в тюрьму не сел.

– Было дело. История-то печальная. Пашку к тем годам уже разносило. Вспыльчивый стал, все ему казалось, что надуть его хотят. Небылицы плел, слова путал. Я-то думал, шутит, а его, выходит, болезнь глодала. В тот день работал он, чин чинарем. А тут соседка звонит, прямо на завод: Пашенька, милый, мама твоя умерла, обширный инфаркт. Еще накануне пельмени лепила, и на тебе, в одночасье. Пашка скрытный был, не сказал никому. Добыл у кого-то водки, выпил, забуянил. Вышвырнули его за ворота, как кота ненужного. Он домой рванул, туда, в старую квартиру, а мать уже в морг увезли… Не суди только строго, сынок. Горе – оно у всех горе, а у хворого – вдвойне. В этом-то горе он Аньку и… Мальчонка там еще был, ему тоже досталось. Но замяли потом. Пашку, конечно, лечиться упекли. Верка его выхаживала, да Верку-то он не любил, так, терпел по надобности.

– А мальчонка, получается, брат мне?

– Нет-нет, это Анькин сынок. Но Пашка с ним много возился. С дочкой тоже хотел, от жены которая, да жена не давала. Ушел – значит, ушел, со всеми концами. Пашка злился, говорил, ничего, подрастет девка, найду ее. Уж не знаю, нашел или нет. А с мальчонкой видал их раз, в зоопарк шли. Тощий, будто некормленый, глазищи – во такие, – Пименов растопырил пальцы, – и ум в них не детский. Пашка как-то сказал, мол, боится его, чисто инопланетянин.

Ни встречи той, ни зоопарка я, конечно, не помнил. Не помнил и как со мной возились. Мысль же о том, что Хасс меня боялся, удивила, но никак не порадовала. Для радости был повод посильнее – я узнал, что случилось в мои шесть и два. И планировал использовать эту зацепку, как только Хасс просветлеет снова.

Я наскоро простился с Пименовым, ушедшим вдруг глубоко в себя, – сказал, позвонили с работы. Оделся, стрельнул у Вигена пару немецких конфет и, хлюпая по лужам новыми ботинками, бросился за Марией. Хотя и понимал, что догнать ее уже не выйдет.

Ситько-старший сидел за столом, голубоватым, почти прозрачным. Свитер на нем был дорогой, скорее всего, из кашемира. Но телефон на толстом ежедневнике лежал все тот же, бросовый.

– Сразу к делу. – Он схватил авторучку и защелкал кнопкой. Туда-сюда, туда-сюда. Стержень скакал, а я стоял по другую сторону стола и ждал приговора. – Вынужден принести вам свои извинения. Документы нашлись, вы ни в чем не виноваты. Вот, – он положил на стол конверт, – за моральный ущерб. И обещаю, на работе вас в ближайшее время восстановят.

Я взял. Отчасти это было против гордости. Но я бездельничал уже почти месяц, и расходных денег у меня оставалось мало.

– До свидания, извините еще раз. – Ситько открыл ноутбук и звонко застучал по клавиатуре.

– И это все, что вы можете сказать?

– Да,