Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Стыдно, – по-лошадиному шумно выдохнул Хасс, – ой, стыдно…
– Видифь, ему хоть фтыдно, – отозвался из первой комнаты Мелкий и постучал по кастрюле.
Я отложил портрет и вынул из рюкзака книгу – одну из тех, что притащил мне Песочный. Там, в книге, лежала небольшая фотокарточка. Цветная, с матерью уже шестнадцатилетней. Фотокарточка эта, как и портрет, была в доме всегда – стояла за стеклом в серванте. Мать на ней высокая, очень худая, с длинными, почти до пояса волосами, держала в руках ветки белой сирени.
– С кем же, Павел? Может быть, с ней?
– Аня, – сразу сказал Хасс и потянулся к фотографии.
Я положил карточку на пол – подальше, откуда он не смог бы ее достать.
– Дай, – попросил Хасс.
– Скажи, с кем ты жил, и дам.
– Пра-а-ально, – Мелкий продолжал жевать, – отдай ему фсё!
Хасс заворчал и погрозил Мелкому кулаком.
– Павел! – Я постучал по фотографии пальцем.
– На Космонавтов квартирка, – буркнул он, – две комнаты. В одной мы с Аней, в другой… не помню, бабка вроде… горбатая бабка, с усами… бабка горбатая, да.
Я понял, что подошел очень близко. Горло мое засаднило, будто его присыпали битым стеклом.
– Нет, – прохрипел я, – не бабка. Вспомни! Обои в кораблик и стол у окна. Ты сам сколотил его, этот стол.
– Стол? – Хасс посмотрел мне в глаза. – Стол лаком крыл, под лаком картинки.
– Да, верно! Какие картинки?..
– Эй, вы! Я тоже хочу играть! – Мелкий, уже без пальто, с кастрюлей в руках стоял на пороге. Плескаясь в мутной воде Хассовой памяти, мы не заметили, как он вошел.
– Стол! – крикнул ему Хасс и ударил себя кулаком в висок. – Стол… стол… кто там жил?! – И горестно добавил: – Спугнул, гаденыш…
– Сам ты гаденыш! – фыркнул Мелкий.
– Нет, ты! – набычился Хасс и поднялся с пола.
– Нет, ты!
– Ты!
– Ты!!!
Два зверя, большой и маленький, рычали, скалили зубы, искали куда укусить. Прежде чем я успел помешать им, маленький схватил из кастрюли картофелину, коричневую, в мундире, и запустил в большого. Картофелина врезалась тому в грудь и, лопнув, шмякнулась на одеяло. Я вскочил и заорал:
– А ну прекратите, оба!
Тогда Мелкий бросил вторую картофелину. На этот раз мне в голову. Удар пришелся в бровь – не сильный, но досадный. Не успел я опомниться, как Мелкий опять замахнулся. И тут Хасс рванулся, натянув цепь, и прикрыл меня от обстрела. Я выскочил из-за Хассовой спины, налетел на Мелкого, выбил картошку из его руки. Самого же схватил за шкирку и потащил вон из подсобки.
Разговор был безнадежно испорчен.
Мелкий выронил кастрюлю, и темные клубни разбежались по полу. Солнце плеснуло ему на лицо желтым, и я увидел едкую злобу, даже не перемешанную с обидой. Такого, чужого, дикого я его совсем не хотел. Ни сейчас, ни, пожалуй, потом.
– Значит, так… уходи. Собери, что тут есть твоего, и иди куда хочешь. – Я устало сел на топчан.
– Да и пойду! Думаешь, ты один во всем свете? А вот и нет! Оставайся с ним. – Мелкий дернул головой. – Еще пожалеешь!
Я понял вдруг, что он мне не верит. Не верит, будто я могу выгнать его так, с полпинка. Но всему ведь когда-то приходит конец.
– Вещи собирай.
– Больно надо! – Мелкий с размаху топнул по картошке, прихватил со стола книжку с комиксами и, послав меня по всем известным ему адресам, выбежал из Берлоги.
Растерев ноющую бровь, я пошел обратно, к Хассу. Тот лежал на полу, бормотал свое «стыдно, стыдно, стыдно» и пытался дотянуться до фотографии с сиренью. Это была копия, и я без сожаления придвинул ее к скребущим доски пальцам. Пусть владеет. Может, глядя на мою молодую мать, он скорее вспомнит маленького меня.
Прошла неделя, а Мелкий не появлялся. Сначала я совсем его не ждал, но на девятый день внутри запершило, как при начинающемся бронхите. Тогда, прикупив мерзлых тюльпанов, я отправился в «Алеко», мириться с Марией.
Народу набилось почти под завязку, как и всегда по субботам. В основном, это были молодые парни с завода – крепкие, красные от пива и шумных разговоров. Мария улыбалась им, шутила, звенела кружками. И делала вид, что меня, мальчишку, вовсе не замечает. Я не хотел мешать ее работе и ждал удобного момента – сидел у барной стойки, качал ногой и слушал, как хмурый мужик со шрамом на щеке жалуется на жизнь бармену Вигену.
Сзади громко бахнуло – кто-то из парней, потеряв управление, смахнул на пол тарелку. Я обернулся и вдруг увидел у задней стены Андрея Семеновича Пименова. Один, за шатким столом, он угрюмо смотрел в полную кружку пива. Вторая кружка, пустая, но еще со следами пены, стояла рядом на тарелке из-под салата. Я треснул по барной стойке, и Виген повернулся ко мне. Нет-нет, ничего не надо… Как странно, что я не подумал раньше, что я не пошел к нему снова! Ведь Пименов знает про Хасса всё. Ну или во всяком случае, много. Расспрашивать мать мне не давала совесть. А этот, с сомьими усами, уж точно расскажет о Пашке такое, что больше нигде не узнать.
Собрав осколки тарелки в ведро, Мария отправилась в кухню, и я нырнул вслед за ней в узкий, пахнущий жареным коридор.
– Подожди!
Она поставила ведро, но ко мне не повернулась.
– Здравствуй, – я погладил позвонки, острые под тонкой служебной рубашкой, – ты вроде как похудела.
– Да, – отозвалась она, – совсем не хочется есть.
– Мне тоже… Вот, возьми.
Я обнял Марию обеими руками, и тюльпаны поцеловали ее в подбородок.
– Зачем это?
– Для радости… ну хватит, посмотри уже на меня!
Она дернула плечом, словно пытаясь стряхнуть слишком жаркую шаль.
– Возвращайся-ка в зал. Виген нальет тебе чаю.
– Мария!
– Возвращайся-ка в зал, – повторила она и выскользнула из моих рук.
Я поставил тюльпаны в ведро и вышел в желтый кабачный полумрак – туда, где за дальним столом ждал меня седоусый Пименов.
Андрей Семенович допивал вторую кружку. Голова его, длинная, сплюснутая у висков, качалась в такт играющей в зале музыке. В самый раз – он захмелел, но еще не настолько, чтобы нести пьяную чушь. Я тронул его за плечо.
– Добрый вечер. Вы помните меня?
Пименов оживился и протянул руку:
– Сынок! Как не помнить! Ты в городе? Я-то думал, к маме давно уехал. Ну садись, садись, в ногах правды нет. – Он помахал Марии, и та нехотя подошла к
