Слышно и правда было с дороги. Усталый, рыбьи хватающий воздух, я ненадолго остановился. Ни шагов, ни возни возле дома, только Хасс завывает, как запертый в доме пес. Я двинулся по тропинке, увидел закрытую дверь – хоть за это спасибо, Мелкий, – и понял вдруг, что воет Хасс не в подсобке. Крики, без всяких сомнений, неслись из первой, моей, комнаты.

– Черт подери! – Заминая кочки проросшей осоки, я побежал к времянке.

Замок висел как положено – вставленный в дужки, закрытый, но ключ из него вынут не был. Словно Мелкого кто-то спугнул, кто-то большой и опасный, иначе он так просто бы не сбежал. Я снял замок и потянул осторожно дверь.

Хасс, в штанах, но без майки, со сжатыми кулаками стоял на всклокоченном топчане. Глаза он зажмурил, а рот распахнул во всю ширь. Звук, объемный и громкий, рвался наружу, и непроглоченные слюни вяло стекали по подбородку. Прихватив со стола молоток, я заглянул в подсобку – проверить, нет ли чужих. К счастью, никто там не прятался. Лишь валялась, раскинув потертые уши, шапка и свисала с верстака длинная Хассова цепь. Оба ее наручника были раскрыты как клешни сердитого краба.

Бух! – в первой комнате хлопнула дверь. Следом за бухом шаркнуло по косяку и послышалось краткое «чик». Кто-то снаружи вставил в дужки замок, новый, не мой, и защелкнул его, отрезая меня и Хасса от уличной тишины. Я выскочил в комнату и закричал:

– Кто там? Открой!

В ответ только хрустнул гравий под чьей-то тяжелой подошвой. Я бы не услышал его, этот хруст, но Хасс перестал вдруг орать. Он слез с топчана, оскаленный, мутноглазый и, не меняясь в лице, отвесил мне тяжелую оплеуху. Затряс рукой, как от боли, и закричал:

– Нет, не хочу, не хочу, не хочу!

С горящей щекой и снегом перед глазами я дернулся в сторону. Потянул на себя край стола и крепче сжал молоточную рукоять. Хасс помотал головой, фыркнул и, схватив за сидение стул, принялся расколачивать спинку о край топчана.

– Эй, – хохотнули за дверью, когда Хасс, подустав, снова залез на топчан и завыл, – неужто попался наш Зяблик? Точно, попался! Зяблику нынче каюк.

Голос я сразу узнал – наглый, тягучий, с тонкими, еле слышными нотами страха. Узнал и треснул молотком по столу – так, что крошево щепок глухо ссыпалось на пол.

– Чего тебе надо, Ситько?!

– А-у-а! – отозвался Хасс и зашлепал ладонями по голому животу.

– Сатисфакции! Знаешь такое слово? – хмыкнул за дверью белобрысый.

– Я предложил дуэль! Но ты же струсил и не пришел.

– Глупость твои дуэли! Старьевщина! Я выиграл у тебя и так.

Хасс прислушался к его голосу, соскочил с топчана, всем телом прижался к двери. Зарычал в неширокие щели, и Ситько, испуганный, отшатнулся.

– Открой! – крикнул я хрипло, а он ответил издалека:

– Не сейчас. Вот помнет тебя твой больной, так, немного, не до смерти, тогда и открою. Будем в расчете на вечные веки!

Выбить дверь у меня все равно бы не вышло. И я, опрокинув стол – ножками на Хасса, сел между стенкой и пахнущей влагой столешницей. Мой больной вышел из-под контроля. Тяжелый, откормленный, он и правда мог бы помять меня, словно картонную куклу. Ситько отстегнул его от кольца, раззадорил, довел до истерики, и теперь… Но как белобрысый сюда проник? Без провожатых он точно бы не дошел. Наши-то злые, ежели кто чужой – сразу бьют без разбора. Значит, его вели. Мало того, сперва доложили, что в Берлоге скрывается Хасс. Странно, ведь белобрысый мог меня просто сдать. Звоночек в ментовку – и наглая птичка зяблик уже не поет по утрам. Сладкая, славная месть. Но, может, все еще впереди? Сначала – увечья, потом и звонок?

Хасс застучал кулаками по запертой двери. Взвыл, запрокинув голову:

– Колбаса-а-а! – фыркнул и повторил чуть потише: – Колбаса, колбаса, колбаса.

Надо сложить два плюс два. Крышанул белобрысого тот, кто знал про Берлогу и знал про берложного Хасса. Кто клялся меня не предать и курил прошлой ночью вонючие сигаретки. Шел за нами, курил и знал, что через сутки в мой дом приведет врага.

– Жир! – крикнул я. – Веселишься? Давай, веселись! Но поверь, я здесь сдыхать не намерен. Чуток погоди, и будет тебе карусель.

– Жир? – рассмеялся Ситько. – Какой там жир – суповой набор, и не больно-то дорогой. Раз шоколадка, два телефончик, кое-что из одежки, и кожа с костями – уже мои. Все в этом мире можно купить и продать, даже твоих дружбанов. Прав я, Митяй, или нет?

И тут, словно углем на холсте, небрежно и широко, чья-то рука принялась рисовать. Мелкий. Вчера он стащил ключи от наручников, сегодня с Хасса эти наручники снял и мне позвонил: Павел орет как больной. А раньше, еще в феврале, он продался Ситько за шмотки и телефон.

– Мелкий, ну ты и дерьмо…

– Колбаса-а-а! – Хасс повернулся ко мне и погрозил кулаком.

За дверью же всхлипнули, словно глотнули из таза чаю, и заревели:

– Э-э-й! Ты обещал! Обещал, что не скажешь ему! Игорь, зачем ты сказал?!

Они повозились, враг и предатель, а после второй заревел еще громче:

– Зяблик, ты сам виноват! Ты разлюбил меня, выбрал его. Павла ты выбрал! Я-то старался, хороший был, следил за кем надо, печку топил, сливы тебе принес, помнишь? Зяблик! – Он подавился слезами. – Если б ты Павла прогнал, то ничего б не случилось!

– Не хочу! – поморщился Хасс, услышав его голосок. – Не хочу, не хочу, не хочу!

Отлепился от двери и подбежал к ощетинившемуся столу. Рыкнул, вцепился мне в горло – некрепко, но воздух перехватило – и забубнил:

– Раздавлю колбасу, раздавлю, раздавлю, раздавлю…

Я пнул обеими ногами столешницу, и та шлепнула Хасса в пузо. Шлепнула, видимо, больно, и он отпустил мою шею. Обиженный, принялся столешницу колотить, и на руках его проступила кровь.

– Хо-хо! – оживился Ситько. – Кажется, наших бьют?

– Зяблик, ты как? – снова заплакал Мелкий.

– Идите вы оба! – гаркнул я и медленно двинулся к двери в подсобку.

Она не запиралась изнутри, но с той стороны на ней была ручка. И если в ручку просунуть швабру… вот эту… скорее… пальцы схватили гладкую палку.

– Телячья колбаска! – Хасс затрясся так сильно, что все его складки желейно зашевелились. – Колбаску крошить!

Он ринулся в угол, отрезав меня от подсобки, и плюхнулся на колени. А когда встал опять, в руке его слабо поблескивал нож. Тот самый, который вчера я вышвырнул в первую комнату.