Я ненавижу его.

…

Хасс, расхристанный, злой, тащит за волосы мать. Медвежьи рычит, требует, режет тупым перочинным ножом. Я ненавижу и грызу до костей его толстые руки.

…

В палате со мной никого, только капельница, похожая на бесклювого журавля. Простыни в мелкий цветок, каша на тумбочке – пшенная, желтая. Пахнет клубникой – нянечка вытрясла в кашу несколько ягод. Булка намазана маслом, сверху – кусок колбасы. Я не ем третий день. Я ненавижу и громко клянусь отомстить.

…

Ночь. Сад с круглосуточными спит под моими ногами. Я выше всех и ничего не боюсь. На чердаке хорошо, пахнет сухим молоком и деревянной стружкой. Слышу – что-то шуршит, вглядываюсь в темноту. Девочка в пышном платье, как на домашнем фото. Скрюченный, мятый урод в зеркале ее глаз. Я ненавижу урода и бью…

В свои шесть и два я надел крепкий панцирь, чтобы дожить до дня исполнения клятвы. Я набрал всевозможных оружий, посильных для моих еще хилых рук. И мне подчинялись, со страхом и без, с любовью и без любви. Порядок был только мой, и тот, кто этого не понимал, крошил об меня рога и молочные зубы.

А потом появилась она. Панцирь упал, и я, словно бабочка на булавке, затрясся от черной боли. Я умирал и, умирать не желая, ударил ее – нас – попавшейся под руку банкой с горохом. Затем, подобрав битый панцирь, я прожил еще девять лет. Жила и она, и годы спустя мы встретились на пустыре. Мальчик в сияющих латах, крепко сидящих на теле, и девочка на размытой дождем земле, с ужасом в серых глазах. Девочка как на домашнем портрете, только другом уже, с белой сиренью. Я подал ей руку и понял, что нужен, что плыть нам отныне придется напару. Ладно, – сказал я, бряцая железом, – наверное, это не зря. И взялся за лодочный руль…

Автобус еще раз дыхнул, захлопнул чахлые двери и тронулся с остановки. Девочка оторвалась от книги и посмотрела в окно. Живая, сильная, как и я, она уходила в открытое море. В ту ночь, когда Мелкий и дядя Ваня устроили нам спектакль, я решил рубить якоря. Вот так, не прощаясь, хотя в ту самую ночь прощаться не собирался. Однако все вышло неплохо. Кто знает, какие воды омыли бы нас, останься мы в Дачах вдвоем.

Теплый, оклеенный пестрым автобус давно покинул причал. А я все смотрел, как его огоньки качаются на рессорных волнах. Смотрел, и под куртку мою лезли тонкие ветки ночного морозца. Я остался без лат, один, причем теперь по правде и насовсем. Хотя… почему же один? Бутылка с наполовину отодранной этикеткой глухо шлепнулась в урну. Мне было куда и к кому пойти.

В доме у Бичо еще не спали. В гостиной и комнате Милоша, выходящих окнами на дорогу, горел яркий свет. Я прижал ухо к двери, зная, что ничего не услышу, и закрыл на минуту глаза. Стоит мне постучать – нашим, условным стуком, и Мария в домашнем платье выскочит в темные сени. Схватит за руку, втащит в дом, крикнет: «Зяблик пришел!» И мужчины на разные голоса ласково прогудят в ответ. Потом мы залезем под одеяло – Мария, быстрая, жаркая, и промерзший за вечер я. Станем друг друга томить, касаясь легко, словно детски, и все, что сошло с нужных мест, вернется на эти места.

Я постучал, и вскоре в зазор открывшейся двери выглянул Милош.

– Зяблик? Сейчас, погоди! – Стащив с гвоздя старую куртку Бичо, он выскочил на крыльцо. – Послушай, Машка уехала, далеко. Наверное, не вернется… Отец и братья не сердятся на тебя, но ты теперь как бы… чужой. Больше не приходи.

– Уехала? – Я схватил его за плечо. – Но почему?!

– Ваши дела, – Милош вздохнул, – мне не положено знать.

Сбежала! Мария сбежала, отрезав меня по живому. Не будет отныне ни горьких полынных ночей, ни пальцев, вползающих под рубашку, ни выкрикнутых «люблю», ни слез, ни упреков.

– Не спросишь, куда уехала? – Милош взглянул на меня, и я понял, что тайна удравшей сестры перечно жжет ему рот.

– Нет, не спрошу.

Он покачал головой.

– Значит, прощай, птица Зяблик.

– Значит, прощай.

Я спустился с крыльца и отошел за акацию, в темноту, чтобы Милош скорее меня потерял. Там подышал, достал телефон и выбрал из списка строчку «Песочный».

– Денис, это Зяблик.

– Ну, и что ты решил? – Он словно бы знал мой ответ.

– Можете брать билет. Когда вам угодно, хоть прямо сейчас.

Акация расшепталась, заныла от колкого ветра. Стала толкать меня – хватит, иди. Над изъязвленной дорогой зажегся медовый фонарь.

Я возвращался из Крыма. Домой.

Глава 14

Впусти меня

Скатерть, накрахмаленная как медицинский халат, жестким краем цепляла Алину за коленку. В пестрой салатнице под хохлому исходила паром желтая, с ямами от глазков, картошка. Еще на столе были хлеб и квашеная капуста с кровяными шариками клюквы. Лидия Васильевна, бабушка Жени, в черном обористом платье молча сидела перед пустой тарелкой. Она смотрела на стену – туда, где рядом с широким ремнем висел портрет ее густобородого мужа. В глазах, водянистых, с нитками сосудов, гуляло весеннее тепло. Или, скорее, предвестие тепла – какое бывает в начале апреля, когда ветер несет с реки приторный тинный запах. Напротив бабушки, почти на углу стола, тыкала вилкой в картошку худющая Женя. Кончик косы ее, заплетенной с «петухами», чиркал по красной тарелочной кромке.

Соседи в коридоре собирали детей на прогулку, и голоса их тонкими лезвиями взрезали комнатную тишину. Справа, за стенкой, кто-то звенел стеклом, будто впервые за много лет решил сдать накопленные бутылки. Ерзала, скрипела стулом Алина, но бабушка и Женя хранили свое молчание, словно вели разговор, ни для кого не ясный и никому не слышный. Когда в коридоре все стихло, Лидия поднялась, взяла с дивана книжку в мягкой обложке, погладила Женю по голове и вышла.

– Молиться станет, – вздохнула Женя, – за спасение благодарить. Да спасения их мне не надо.

Она бросила вилку и, как собака из миски, принялась жадно есть покромсанную картошку. Алина дала ей минуты две, потом спросила, не удержалась:

– Женя, где же ты пропадала?

– В разных местах. Знаешь, – она потянулась за новой картофелиной, – вот нам про Вареньку рассказали, и я подумала: как хрупка жизнь. Завтра умрешь, и все, уже ничего не увидишь. А у меня денег накоплено