Сзади зашаркали чьи-то ноги, и в затылок Алине глухо сказали:

– Стой, где стоишь, худая.

Тьма широкой ладонью надавила ей на глаза. Она обернулась – свернутый в шарик еж, – надеясь, что никого не увидит. Однако увидела. Парни, один азиат с перебитым носом, второй налысо бритый крепыш. Азиат обогнул Алину и прислонился к двери – дал понять, что в дом она не войдет. Бритый же облизнулся, словно готовился вкусно поесть, и с пришепетыванием спросил:

– Хочешь алкашки, худая? Не потравлю, не боись. – Он глотнул из бутылки, обмотанной тряпкой, и поманил Алину кривым средним пальцем.

– Выпей, чего тебе стоит, – сказал азиат от подъезда, – все веселее будет.

Алина, взмокшая под плащом, строго взглянула на крепыша.

– Спасибо, я лучше пойду. Отец дома ждет, скоро начнет сердиться.

– Слышь, Жумгалбек, у нее отец. А мы ему не расскажем. – Крепыш сделал шаг, и легкий запах сирени смешался с запахом перегара.

Сверху пролился жидкий, чуть теплый свет – на втором этаже не спали. Большая семья, есть мужчина лет сорока. Если окна закрыты не плотно, возможно, они услышат. Алина вдохнула поглубже и закричала сквозь тошноту:

– Помогите! Прошу, помогите-е-е!

– Дура, чего ты кричишь, – крепыш схватил ее за рукав, – мы же с добром, время с тобой провести. Выпить, туда-сюда…

– Помогите-е-е!

Жумгалбек подскочил, сунул кулак ей под нос.

– Будешь кричать, я тебя накажу.

Свет на втором этаже погасили.

И тут с рычанием из лещины выбрался человек, толстый, в обтрепанном клетчатом полупальто. Крепыша он ударил наотмашь, а Жумгалбеку вцепился ногтями в лицо. Тот испуганно завизжал, отшатнулся и мухой рванул вдоль газона. Крепыш, прижимая к уху ладонь, живо метнулся за ним.

– Спасибо, – сказала Алина и едва не упала на все еще влажный после дневного дождя асфальт. Парней отогнал мутноглазый, в недавней щетине Хасс. Он схватил Алину за ворот свитера и подтянул к себе. И обнял – так крепко, что стало трудно дышать. Сирень замялась между их животами и сразу терпко распахлась. Алина забилась в объятиях, словно птица о прутья клетки, но Хасс все держал ее и держал, и еле слышно бубнил, роняя прозрачные слюни:

– Аня… прости меня… Аня, Анюта, прости…

Мурашки, мелкие, ледяные, взбежали от копчика вверх и комком собрались в разболевшемся горле. Алина, не в силах кричать, просипела:

– Оставь меня, уходи, я не Аня! – И вдруг поняла, что Хасс принимает ее за дочь. За девочку, на год старше самой Алины, живущую в точно таком же доме. Но ведь не будет он дочь убивать… помнет, подергает и отпустит. А значит, надо дать ему время и, может, за это время кто-то успеет Алине помочь.

– Ты – папа? – спросила она и, не дождавшись ответа, как могла широко улыбнулась. – Папа, я очень тебя ждала!

Хассова хватка ослабла. Он покрутил головой, словно гоняя прилипчивых мух, и коротко чмокнул Алину в щеку.

– Прости меня, Аня, прости. Аня, любимая, Аня, прости…

– Папочка, папа! – Алина прижалась к нему, и слезы, соленые, разъедающие глаза, покатились на клетчатое плечо. Хасс тоже всхлипнул, рука его плавленым воском стекла по спине Алины.

– Аня, прости…

Пахло сиренью, прилипчиво, сладко и телом, немытым несколько дней. Рука, слишком нежная для отцовской, бегала по плащу.

– Папа, ты здесь, ты вернулся! Папочка, папа…

– Алина, ты что?! Это не твой отец! Немедленно отойди!

Мама с пакетами, раздутыми от продуктов, стояла у края дороги. Алина видела в полутьме испуганное лицо. Хасс зарычал, как собака, отгоняющая чужих, и мама его узнала.

– Это… это же Хасс! Отойди от него, отойди! Помогите нам, люди, это маньяк! – Она швырнула пакеты на мостовую и бросилась с кулаками на Хасса, который, словно бы испугавшись, крепко схватил Алину за горло.

– Мама, – едва простонала Алина, – мама, не надо.

– Мама, не надо, – повторил так же тихо Хасс, – или я ее придушу. И телефон дай сюда и заткнись. – Он сунул в карман телефон и погладил Алину по ребрам. – Аня моя, Аня, Аня… вернулась ко мне, насовсем.

Потом усмехнулся и быстро, словно что-то хотел украсть, сунул ей руку под плащ.

– Папа, зачем?! – Алина выгнулась, захрипела, но пальцы, жесткие, как садовые вилы, уже поползли по внутренней стороне бедра.

– Впусти меня, Аня, – выдохнул Хасс и ткнулся губами ей в шею, чуть выше воротника.

Слабеют, слабеют коленки, вот-вот перестанут держать. Гадко воняет сиренью, и мутно в глазах от удушья и горькой тоски. Мелькают разные лица – мама с разинутым ртом, рыжеволосая Кира, веселый, как поросенок, Ванька, Саша в облаке белых цветов… И только Зяблика в той мешанине нет.

Зато в мешанине возникло другое лицо – бритого крепыша. Рядом с лицом поднялся дырявый кирпич и сверху, почти плашмя, треснул Хасса по голове. Хасс ослабел, отпустил Алинино горло и молча осел на асфальт. Мама пронзительно закричала:

– Детка, ты дышишь? Ну-ка, дыши! Детка, прости, я ничего не могла…

Потом подбежала, стала ощупывать каждую косточку, будто Алина выпала с пятого этажа.

– Мама, не трогай меня, не сейчас… Ничего не болит, я дышу, пожалуйста, мама.

– Да, детка, я понимаю, понимаю… Надень мою куртку, ты вся дрожишь.

Алина качнулась, царапнула плотный воздух, и ее подхватил Жумгалбек.

– Давай сюда, на скамейку. Не бойся, он не скоро очнется. А мама на всякий случай нам шарфик даст, вот спасибо, – он передал шарф крепышу, – а там и менты приедут, мы уже позвонили.

– Ты уж, худая, ментам-то нас похвали, – хмыкнул крепыш, связывая Хассу руки, – а что получилось в начале, забудь.

– Забыла, – охотно кивнула Алина и завернулась в теплую мамину куртку.

Вдалеке, похоже, еще у рынка, взвыла и снова затихла сирена.

Хасс с перетянутыми шарфом руками лежал на асфальте. Он не пытался встать, только крутил головой и что-то болтал, невнятное и пустое. Парни курили над ним и оба копались в смартфонах – так, словно вечер был самый обычный.

– О чем ты думаешь, детка? – спросила мама с дальнего края скамейки. Села чуть ближе, оправила складки на юбке, вытерла мятым платочком нос.

– Думаю, мама… думаю, почему я забыла тот случай в детском саду? Думаю, почему, зная, что я забыла, ты не напомнила мне о нем?

– Какой еще случай? – Мама нахмурилась, будто и правда не понимала.

– С человеком, который разбил мне лицо, – Алина коснулась шрама, – с человеком, который хотел…

– Детка, не надо! Я поняла.

– Видишь, ты и сейчас не даешь говорить! Твой страх породил страх во мне. Мы обе боялись всего.