– Ключи от наручников где?

– Вот. – Он вынул ключи из кармана и положил на топчан. – Зяблик, прости меня! Ты же такой хороший… ты умеешь… Прости! Как я буду один-то? А ты сам – как будешь?

Холод вползал в открытую дверь, гладил нам ноги. Воздух серел и, казалось, взбухал, словно опара в кастрюле. Мелкий подошел и ткнулся в мое бедро.

– Я без тебя пропаду.

– Пропадом пропади! – захрипел вдруг Хасс и концом одеяла с размаху мазнул Мелкого по лицу. – Пропадом, злой гаденыш!

Разгуливать Хасса было совсем ни к чему, и я опустился перед Мелким на корточки. Глядя снизу вверх, сказал:

– Иди домой. Как-нибудь все образуется.

– Ты простишь? – спросил он.

– Да, – соврал я.

– Докажи.

– Ладно. В десять вечера жди меня на Бакунина, дом двадцать пять, у первого подъезда. Поможешь кое в чем.

– Хорошо, Зябличек! – заулыбался Мелкий. – Я приду, я сделаю все, что скажешь!

Он на пару секунд сдавил мою руку и выбежал, словно маменькин сынок, не наказанный толком за сожранное варенье. Хасс матерно проворчал ему вслед и плотнее закутался в одеяло.

Ловкая штука под занавес дня приняла идеальные формы.

Фонарик полоснул по стене, и в луче его мелькнула табличка: «Бакунина, 26». Мы зашагали вдоль дома – я и Хасс, тепло одетый и снова пристегнутый ко мне наручником. Вход в подвал был в самой середине, со двора, где валялись автомобильные покрышки, полугнилые коробки и прочий крупный мусор. Сейчас, в темноте, они напоминали надгробья, разбросанные по старому кладбищу. Хасс шел за мной покорно, то ли потому, что верил в Аню, то ли просто отупел от избытка впечатлений. Выглядел он сильно так себе – небритый, с более обычного скошенным ртом и разбитыми руками.

Я посветил на дверь подвала. Все то же – дужки на месте, замка нет. Дверь открылась со ржавым скрипом, изнутри потянуло сырым и затхлым.

– Идем! – позвал я Хасса, и тот безропотно стал спускаться по склизким ступенькам.

Внизу я снял наручники и сунул их в рюкзак. Освобожденный, Хасс немного оживился и даже спросил:

– Где Аня?

– Там, – махнул я в черную глубь.

– А бабка? С усами бабка, мать моя, где?

– Тоже там, иди.

– А ты, малец, чей будешь? – прищурился Хасс, пытаясь что-то вспомнить.

– Ничей, мимо шел. – Я последний раз взглянул ему в глаза и выключил фонарь. За восемь секунд мне удалось взлететь наверх, а еще через шесть защелкнуть прихваченный из Берлоги замок. Ноги меня едва держали, и я сполз по стене в колючую, кем-то остриженную траву.

– Ай-ай-ай! – закричал вдруг запертый Хасс. – Не вижу, не вижу совсем! Помоги мне, малец! Врача, врача позови!

Он ощупью, явно на четвереньках, поднялся по ступеням и зашептал:

– Ноль три позвони, маме моей. А я тебе денежку дам. Где ты, малец? Где ты?! Не уходи!

– Прости меня, Павел, – сказал я беззвучно, – нам по-другому нельзя. – И, зажав поплотнее уши, побежал на проспект, к двадцать пятому дому. Я бежал, громко топал, но сквозь ладони и топот слышал горькое: «Где же ты, где ты, малец?..»

На Бакунина вдоль домов горел свет. В самих же домах, еще крепких, с целыми стеклами, было черным-черно. Возле двадцать пятого, с самого края, под фонарем, стоял на тонких ножках крутолобый таксофон. Рядом с ним Мелкий, одетый как на слежку, играл на сотовом в какую-то игру. Телефон был прежний, кнопочный – тот, что подарил ему я. Интересно, если бы Ситько не отобрал у него свой…

Услышав шаги, Мелкий поднял голову, и подбородок его сделался бледно-голубым. Привычный нескладный Мелкий – такой же, как раньше, вот только совсем не мой. Я снял трубку, гладкую, с кругляшками на концах, и послушал, есть ли гудок. Гудело исправно. Что же, еще одно усилие, и моя многолетняя муть рассосется как туман от солнечного тепла.

– Значит, так, – я взял Мелкого за шкирку, – слушай и запоминай. Сейчас ты позвонишь ментам. Скажешь: на Бакунина, двадцать шесть, кто-то орет в подвале. Пусть приедут и заберут. Больше ничего! Сделай вид, что связь прервалась.

– А кто там орет?

– Кто надо.

– Ты… ты запер там Павла? – спросил недоверчиво Мелкий. – Ты… его отдаешь?!

Отрицать было глупо, и я кивнул. Мелкий запрыгал, счастливый, словно ему обещали велосипед. Потом вдруг охнул и потянул меня за штанину:

– Дверь там плохая, Зяблик. Я знаю, я лазал. А если он убежит? Толстый, может и выбить!

– Вот и звони поскорее. Чем раньше его возьмут, тем лучше.

Мелкий схватил трубку, а я набрал 112 и прошептал:

– Скажи, пусть с полицией соединят.

Конечно, я мог бы справиться и сам. В одиночку всегда лучше, чем с кем-то еще. Но ведь кричать девчачьим голосом: «Дяденька полицейский!» у меня все равно бы не вышло. По сути, Мелкий – теперь уже Митяй – запутанный, проданный за недорого, избавил меня от лишнего риска. Он сослужил последнюю службу, и я отправил его домой – мечтать, как круто мы заживем. Вдвоем, без всякого Павла. А сам, натянув капюшон, побрел по Бакунина к центру.

Смотреть, как менты забирают Хасса, мне было бы слишком тяжело.

Город, по краям съедаемый тьмой, в сердцевине еще светился. Сновали машины, работали заведения, и люди в канун воскресенья неспешно прогуливались перед сном. Я купил в ночнике бутылку воды и выпил почти половину. Идти стало легче, словно с ног моих сняли гигантскую паутину. На остановку приехал автобус, шумно вздохнул и раздвинул скрипучие двери. Я посмотрел в его окно, желтое от ламп, и до хруста сжал бутылку. Там, в автобусе, «на колесе», читала толстую книгу она. Девочка, так похожая на мою молодую мать. Шестнадцатилетнюю, с белой сиренью в руках.

В наши семь она тоже была похожа на мать – в пышном платье и с бантом, вот только не в сандаликах, а босая. И волосы чуть светлее – спелый каштан. Тогда, в наши семь, она шагнула из тени, ко мне, и луна, просунув язык в окно чердака, лизнула ее в лицо…

Мать, веселая, с руками, перепачканными мукой, лепит вареники с вишней. Подходит Хасс в короткой футболке и дышит в покрытый косынкой затылок. По кухне плывет запах кислого пива. Ширинка на брюках Хасса гнется крутой дугой.

Я его ненавижу.

…

Толкаясь, варятся в ковшике белые яйца. Хасс стоит над ними с секундомером. Две с половиной минуты. Я несу к столу стопку тарелок. Спотыкаюсь, и верхние две с грохотом падают