выход через них – побегом из оного. Существовал только один легальный способ покинуть лагерь и вернуться в него обратно – через ворота.

Их тоже было двое. Парадные находились за главным корпусом. Отсюда можно было дойти до станции электрички. Через них же каждый день въезжала машина с продуктами и иногда проходили почетные гости – представители СЭС и других проверяющих инстанций.

Нонна Михайловна считала, что парадные ворота – это лицо лагеря или, по крайней мере, первое из его лиц, встречающих посетителей «Гудрона». Они всегда были покрашены, вымыты от придорожной пыли и никогда не скрипели.

Задние ворота были совсем не такие. Петли их смазывали редко, створы не красили вовсе. И в отличие от парадных, они были деревянные, а не из арматуры. Опорные столбы до половины скрывала высокая крапива, и несколько раз за смену со створ приходилось снимать гирлянды вьюна, чтобы ворота совсем не исчезли из виду.

Раньше, когда мимо «Гудрона» проходил автобусный маршрут, который затем продублировала электричка, парадными были именно они, потому что от них недалеко до остановки. Сейчас их оставили только из-за того, что автобусы с детьми не могли въехать через парадные: там слишком узко. И в родительский день тем, кто приезжал на машине, было удобнее свернуть с шоссе сюда и не стоять на железнодорожном переезде.

Единственным украшением задних ворот было солнце с лучами разной длины – такое же, как на флаге. Из листа фанеры его вырезал Анатолий Палыч. Ровно посередине он распилил солнце надвое, после чего прикрепил каждую половину к створам. Когда ворота открывались, солнце разламывалось пополам, а когда закрывались – обе половины соединялись снова.

Логично было бы предположить, что солнце украшает ворота снаружи, но, когда Анатолий Палыч пришел, чтобы прикрепить его, ворота оказались закрыты. Не нести же эти два колючих куска фанеры обратно. На следующее утро Нонна Михайловна обнаружила, что фанерное солнце прибито к воротам со стороны лагеря.

Только внутри бетонного забора светят солнца с лучами разной длины. Только попав в «Гудрон», можно увидеть их странный свет, вовсе не ослепительный, как принято говорить о солнечном, а мягкий и теплый. Секрет в том, что никакого света они не давали. Они его отражали, как Лехина голова.

Невозможно вспомнить переливы этого света, сидя дома в мягком кресле. Это все равно что принести в новый интерьер старое зеркало и пытаться разглядеть в нем прежнюю детскую. Но ведь есть же память на голоса, лица и даже запахи. Шуршащий алый треугольник сейчас уже ничем не пахнет, но если закрыть глаза, то можно почувствовать аромат сицилийского лимона, яблока, кедра и колокольчика, и Женька (широко известный, между прочим, в узких кругах стилист) уберет назад челку. Но сколько ни закрывай глаза и сколько ни шурши пионерским галстуком, тепла того не почувствуешь. За ним обязательно нужно ехать на дребезжащей электричке и стоять потом под гудроновскими деревянными воротами, пока старый седой Борода не откроет их.

Утром 25 июня 2005 года к задним воротам «Гудрона» подошел Ринат и оборвал с них гирлянду вьюнов.

– Сережа!

Рыжая нечесаная Анька в трусах и рубашке от синей шелковой пижамы выскочила из-под одеяла и бросилась к стоящему в дверях Сереже. Сгибать покалеченную ногу было по-прежнему нельзя, и, чтобы он не сделал этого случайно, Пилюлькин наложил на колено тугую толстую повязку. Сережа был практически в гипсе.

– Как он тебя отпустил? – спросила Анька, помогая ему дойти до своей кровати. – Ведь по правилам надо встречать, а мы не знали, что прийти нужно так рано.

Сережа сел на кровать и положил ногу на стул со сломанной спинкой. Глаза его смеялись. Нет, хохотали, если, конечно, глаза могут хохотать.

– Дайте чаю. У Пилюлькина только компот вчерашний с обеда. А он, кстати, нормальный мужик оказался. Пока я ему весы чинил, он столько анекдотов рассказал. Вот послушайте. Одна молодая семейная пара очень хотела детей. Все перепробовали – ничего не получается. Пришли они со своей проблемой к врачу, а он им и говорит: «Вы что, мужики, совсем, охренели?»

– Подожди, подожди, – перебила его Анька. – Что ты ему чинил?!

У Пилюлькина были старые механические весы колонного типа. Именно на таких по инструкции проводили контрольное взвешивание детей. Общий привес за смену считался одним из главных показателей эффективности работы лагеря, и он действительно был внушительным. Во-первых, потому что дети растут непрерывно, а во-вторых, потому что столовская еда, рекламируемая в буклетах, необычайно богата протеинами, витаминами, клетчаткой и всем тем, что так необходимо растущему организму.

Чтобы рассчитать этот привес, нужно было от веса пионера в конце смены вычесть его вес в начале. С каким весом пионер приехал в лагерь, было написано в его медицинской карте, но Пилюлькин так обрадовался, что Сережа починил ему весы, и так боялся, что до конца смены они снова сломаются, что контрольное взвешивание объявил уже сегодня после завтрака. Ну сколько человек может наесть за оставшуюся неделю?

А наесть он мог много, особенно если этот человек вожатый и расти уже вроде бы перестал, но рацион его все равно продолжает быть богатым протеинами, витаминами и запрещенкой из «Чикаги».

Вожатых Пилюлькин тоже взвешивал и высчитывал эту позорную разницу, грубо округляя ее не в ту сторону, в какую хотелось бы. От этого сильно страдала самооценка, но почему-то совершенно не страдал аппетит, и уже не растущий организм, заедая стресс, продолжал судорожно расти еще больше. «Похудеем после смены», – думали все. Но мы-то знаем…

– …а результаты будут вывешены в столовой, – закончил Сережа и взял со стола Женькин блокнот, чтобы ознакомиться, какие еще веселые мероприятия запланированы на сегодня.

Анька села рядом и посмотрела на него как на душевнобольного.

– Сереж, ты совсем там сдурел? Ты зачем ему весы починил? И что значит «нормальный мужик»?

Вместо ответа Сережа неловко обнял ее одной рукой и показал исписанный вензелями блокнот.

– Конкурс мыльных пузырей, – прочитал он. – У кого самый большой, самый толстый, самый длинный… А, нет, это какой-то другой конкурс. Этот завтра будет.

Анька покрутила пальцем у виска и засобиралась в душ.

– Надо его Яне показать, – сказала она мне. – Наверняка какой-нибудь посттравматический синдром.

Как только за ней закрылась дверь и о металлическую плашку негромко стукнул шарик шпингалета, я пересела к Сереже и потребовала от него скорейших объяснений, потому что он не просто сиял – он искрился, как бенгальский огонь.

– Да хорошо все, – сказал Сережа и, распираемый желанием поделиться предчувствием чего-то очень хорошего, рассказал, какое озарение снизошло на него сегодня ночью.

После