сдался он, закладывая в обнимку со мной крутой вираж. – Вожатым он сюда приезжал от МАТИ. Потом перерос, сейчас аспирантуру оканчивает, а в «Гудрон» все равно тянет. Вот Нонка ему предложила должность охранника. «Пусть, – говорит, – ходит тут кукушек слушает». Вот он и кукует с ними два месяца в году. Потом учеба, работа… Не знаю, что там у него. Каждый год говорит, что последний раз, и на следующий июнь – здрасьте, я ваша тетя. Но всему есть объяснение.

– Леш, убери руку, – попросила я, – ну, и какое объяснение?

– Это все ворота, – продолжил Леха, нехотя выпуская из ладони шнурок. – Но это военная тайна. Пойдем за колонну, я там тебе все расскажу.

Из-за колонны я вышла с твердым решением, что больше никогда в жизни не буду танцевать с Лехой, потому что барину совершенно точно пора жениться. Но Леха еще не наигрался.

– Стой, я же самого главного про него не рассказал! Без этого все остальное не имеет смысла.

Я вернулась и, стоя на безопасном расстоянии, посмотрела в бесстыжие голубые глаза:

– Ну что еще?

– У него сейчас никого нет. Редко такое бывает.

– Леша! Да иди ты на фиг!

После отбоя, когда все дети уснули и уставший как никогда Женька захрапел в своей вожатской, Анька подошла к темному окну и приложила руку к прохладному стеклу. В единственной палате изолятора не горел свет. Где-то там спал сейчас Сережа, а может, и не спал, но свет в палате изолятора, как и во всех других, выключали ровно в десять.

– Я не могу без него, – сказала Анька, и ее рука со скрипом заскользила вниз. – Почему Славка слушает только Сережу? Ведь я говорю то же самое. А Антон? У него такая милая и послушная сестра, а он – исчадие ада какое-то. А еще говорят, что близнецы во всем одинаковые.

Увидев за шторкой стакан с расплывшейся по стенкам свечкой, она передала его мне, чтобы я зажгла фитиль. От него уже почти ничего не осталось, но минут на двадцать хватит. Я взяла со стола Женькину зажигалку и зажгла свечу.

– Потому что они мальчики, а Сережа, в отличие от многих здесь, уже давно нет. Мы сюсюкаемся и торгуемся, а он этого не делает. Дети это чувствуют.

В вожатской запахло жженой спичкой и дымом, в стакане затрещал фитиль. Теперь можно было выключить свет и здесь. Анька снова подняла руку – прикрыла ладонью Сережино окно.

– Это невозможно. Как будто половина меня там. Лежит с заштопанным коленом и смотрит в потрескавшийся потолок. Я прямо вижу то, что видит он, и точно могу сказать, что он не спит. Еще Нонка на планерке достала: «Вот, не уберегла!» Можно подумать, что я не уберегла ребенка из отряда, но больно и страшно отчего-то так же.

– Слышал бы он тебя сейчас, – сказала я, почти нарушив данное Сереже обещание, – прибежал бы на одной ноге. Никакой Пилюлькин бы не остановил.

Анька заметно напряглась и отошла от окна.

– Извини, но я сегодня на ночь к Сашке, – быстро проговорила она и бросилась собирать вещи. – Лучшего способа снять стресс еще не придумали.

Из шкафа на кровать полетели резинка для волос, расческа, какая-то майка, крем для рук, малюсенькая косметичка, в которую помещались только тушь и пудра, сверху брякнули пластмассовые бусы и тут же скрылись под парой ярко-салатовых носков. Вот и все девичьи богатства. Запихав все это в рюкзак, Анька вдруг вспомнила кое о ком не менее важном, чем Сашка или Сережа, и обернулась:

– А как же ты?

– Как я? У меня семнадцать детей и отвергнутый избранницей напарник на сносях.

Анька поставила рюкзак на пол.

– Знаешь что? – сказала она после недолгих раздумий. – Звони Ринату. Пусть придет! Пейте с ним чай, читайте эти глупые стихи. Или какой еще ерундой вы с ним обычно занимаетесь? Главное – пусть будет здесь.

Она отсоединила телефон от зарядки и протянула его мне. Призывно мигая, телефон сообщал, что заряжен на сто процентов и готов ради меня на любые, даже самые смелые поступки. Я потянулась за ним, но убрала руку. Все знали, что с первого дня смены до королевской ночи на территории лагеря действовало «правило ТЭВ».

– К черту «правило ТЭВ»! – Анька положила телефон передо мной и потыкала в него пальцем. – Сегодня все вызовы экстренные.

Только ради того, чтобы она ушла со спокойной душой, я сказала, что позвоню. А ведь как некрасиво получилось: пришлось дать обещание, которое невозможно выполнить, потому что, если бы я сказала, что у меня нет номера Рината, Анька перестала бы со мной общаться.

Теперь в вожатской остались только я да Альдера. Вся Анькина кровать в ее распоряжении, и она лежит на ней с черным раскрытым ртом, как будто в нем застрял «ох» неприятного удивления.

– Все будет хорошо, не охай, – сказала я, касаясь ее корпуса. – Какая-то странная закономерность: когда его совсем не ждешь, он приходит совершенно неожиданно, а когда он очень нужен, вот как сегодня, его нет. Почему? – Я взяла со стола книгу и села рядом. – Давай нагадаем что-то очень хорошее на завтрашний день. Согласна?

Я открыла книгу и прочитала вслух:

«Ворота – это ворковать, возвратиться.

Арка – алкать славы.

А калитка – это – пойдем, коли так.

Вишня! Моя последняя баба

Знает, что такое нож, и верит в Бога,

Но брови поднимаются в девять баллов,

А слезы на бал пробивают дорогу».

День 14-й

Никто никогда не измерял длину бетонного забора, которым окружен «Гудрон». Ее знали разве что рабочие, которые этот забор устанавливали, но было это так давно, что цифра забылась за ненадобностью. Площадь лагеря знали, а периметр – нет. Зато было известно точное количество и местонахождение дыр в бетонных плитах забора, через которые можно попасть во внешний мир.

Одна из них находилась со стороны фазенды. Через нее мог пролезть Борода, но не старший физрук подмосковного лагеря. Другая была недалеко от второго корпуса. Сквозь нее могли пролезть все, потому что там не было целой плиты. Пионеры из первого отряда прятали в этом месте запрещенку и думали, что об их тайнике никто не знает. На самом деле Сашка о нем знал. И периодически проверял, чтобы среди запрещенных уставом вещей не оказалось вещей, запрещенных Уголовным кодексом.

Любое проникновение в лагерь через эти дыры считалось незаконным в него вторжением, а