Независимость и территориальную целостность Турции он оценивал как одну из основ этого мира. Поэтому, по словам премьера, мир будет нарушен, если допустить занятие какой-либо турецкой провинции иностранными войсками. Так решать проблемы христианских подданных султана недопустимо. Дизраэли весьма иронично отозвался о российском ультиматуме, заявив, «что предъявление его походило на вчинение иска после того, как сумма его уже выплачена полностью». Главная заслуга в установлении перемирия принадлежит Англии. А прочного мира владычица морей будет добиваться на предстоящей конференции и будет делать это «без войны и даже без воззваний к войне», на основе уважения суверенитета Оттоманской империи. Пафоса, как обычно, в речи британского премьера было предостаточно:

Все встают. Зал скандирует стоя.

Это очень походило на боевые заклинания лорда Пальмерстона времен Крымской войны. Воинственность Дизраэли, доносил из Константинополя Игнатьев, произвела «огромную сенсацию». В конце ноября — начале декабря 1876 г. он писал Горчакову, что после этой «примечательной демонстрации» Биконсфилда в турецкой столице больше никто «не верит в возможность удовлетворительного результата конференции»[594].

В России первые лица государства старались пока столь категорично не высказываться. Однако они все чаще именно так думали.

29 октября (10 ноября) в Кремлевском дворце Александр II принимал дворянское собрание и городское общество Москвы. Именно здесь российский император ответил на заносчивый вызов английского премьера. Он заявил: если мирная конференция сорвется, то он твердо намерен действовать самостоятельно и уверен, что «вся Россия отзовется на его призыв»[595].

Все встают. Зал рукоплещет. Для вдумчивого наблюдателя, хотя бы немного знакомого с историей XIX в., было ясно: когда в столицах Англии и России произносятся подобные речи — это верный предвестник скорой войны.

1 (13) ноября 1876 г. правительство Российской империи решилось официально оповестить Европу, что оно переходит от слов к делу. В этот день циркуляром к российским дипломатическим представителям Горчаков уведомил европейские правительства о мобилизации части русской армии. От этого известия встрепенулась вся Европа, а более всех Лондон. Желая смягчить подобный эффект, Горчаков еще в циркуляре заявил, что «Государь Император не желает войны и сделает все возможное для избежания ее»[596]. Далее же в Лондон полетели все те же миролюбивые депеши канцлера, адресованные британскому правительству.

Но, как отметил еще С. С. Татищев, чем больше Горчаков распространялся «об исключительно человеколюбивом и благородном направлении» российской политики, «о совершенном ее бескорыстии, тем сильнее возбуждал опасения в существовании тайных замыслов, в намерении воспользоваться восточным кризисом для того, чтобы разрушить Оттоманскую империю и на развалинах ее основать преобладание России на европейском Востоке»[597].

Опасения этих тайных замыслов явно подхлестывали воображение английского премьер-министра. 16 (28) ноября на заседании кабинета Биконсфилд заявил, что «он хотел бы купить порт на Черном море», чтобы превратить его в подобие Мальты или Гибралтара и тем самым пресечь угрозу России господству Англии в Средиземноморье. Спустя несколько недель госсекретарь по делам колоний лорд Карнарвон так прокомментировал заявления своего премьера:

Залихватские высказывания Биконсфилд а Сетон-Уотсон справедливо называл «фантазиями». Английский историк полагал, что если бы премьер-министр смог заглянуть в секретную переписку Горчакова с Шуваловым, то он бы убедился, насколько планы русских были скромнее его бурных фантазий[599].

Поздней осенью 1876 г. российское правительство не пошло по пути войны, а сделало свою последнюю мирную ставку — на конференцию представителей великих держав в Константинополе. Официально предложение об этой конференции внес Дерби. Это был как бы совместный плод англо-российских консультаций. Лондон и Петербург формально поддержали и в других столицах. Хотя, напомню, Андраши не видел в конференции никакого смысла, а Бисмарк проявлял очевидное равнодушие. Что же касается Турции, то она согласилась на нее лишь под давлением Англии и притом с такими оговорками, что уже наперед нетрудно было предугадать: те цели, которые инициаторы официально ставили перед конференцией, достигнуты не будут. Для такого вывода оснований было предостаточно. Большинство дипломатов великих держав мало верило в успех конференции. Тем не менее в европейских столицах, и прежде всего в Петербурге, решили: конференции быть. У дипломатии своя логика, точнее — их всегда несколько.

И здесь нам важно уяснить позицию Германии — этой новой, могучей силы, своим появлением сломавшей традиционное политическое равновесие в Европе. Именно от отношения к этой позиции во многом зависел выбор России.

Горчаковская идея-фикс «европейского концерта» в качестве доминанты российской внешней политики явно изживала себя. И «Союз трех императоров» уже возвещал об этом. Но надо было определяться дальше: какие собственные цели и в какой международной конфигурации будет преследовать Россия в той Европе, которая начала формироваться после 1871 г. Здесь открывались не только новые проблемы, но и новые, весьма заманчивые возможности. И первым крупным актом выявления этих новаций можно смело назвать Балканский кризис и последовавшую русско-турецкую войну.

На конференцию в Константинополь в помощь Г. Эллиоту английское правительство направило специального посланника маркиза Р. Солсбери. Маркиз добирался до Константинополя через Париж, Берлин, Вену и Рим с целью составить свежее представление о позициях европейских правительств по урегулированию ситуации на Балканах. Солсбери писал: