Эти слова Бисмарка точно попали в цель. Самолюбие Горчакова было сильно задето, и он разразился пространными оправданиями. Хотя чего было оправдываться, когда в России и Европе видели, как российский канцлер прямо-таки с завидным упрямством продолжал добиваться единства действий великих держав, забывая или не желая думать о том, что интересы этих самых держав весьма различны и никак не хотят согласовываться в пресловутом «европейском концерте».

Бисмарк прекрасно понимал, как могут быть истолкованы его высказывания. «Я не смею более говорить, — заметил он российскому послу, — потому что меня и без того обвиняют в подстрекательстве вас к войне, но я сужу о положении дел не как редактор, а как государственный человек». Отметив это, он в очередной раз пожелал России с ее «превосходной армией» предпринять «быстрое, обширное и энергичное» действие на Балканах[610].

За этими высказываниями германского канцлера таился его едва скрываемый упрек своему российскому коллеге: нельзя же все время метаться в поисках европейского консенсуса и упускать самые благоприятные возможности; надо действовать решительно, быстро и идти до конца — вплоть до овладения Константинополем и проливами. Ну, а потом?.. А потом Россия будет обязана учесть и германские интересы.

Неужели Бисмарк с осени 1876 г. записался в русофилы и всячески стремился угодить предмету своих симпатий? Конечно же нет. В реальной политике канцлер Германской империи выдавал рецепты по ситуации и в зависимости от того, с кем вел беседу. Так 8 (20) октября 1876 г. он доверительно сообщил О. Расселу свою «частную» точку зрения на возможность раздела Оттоманской империи. По мнению Бисмарка, «вся Турция со всеми ее народами» не стоит войны между великими державами. Австро-Венгрия должна проявить благоразумие, чтобы сохранить нейтралитет в случае русского вторжения на Балканы, получив «право на оккупацию Боснии, тем временем Англия проявит мудрость, заняв Суэц и Египет… одновременно выжимая из России обещание оставить турок в Константинополе», а Франции возможно предоставление концессий в Сирии[611].

Бисмарк не одну Россию манил на Ближний Восток. Англии он предлагал Египет и призывал требовать от России то, чего сама Россия, по его советам, выполнять вовсе не была обязана. Нарастание англо-русского конфликта в зоне проливов, очевидно, соответствовало стратегическим планам германского канцлера.

Однако месяц спустя идею взаимных компенсаций Бисмарк развил прибывшему в Берлин маркизу Солсбери. Когда спецпосланник британского правительства высказал предположение, что не стоит ли предупредить появление русских в Константинополе, то ответ Бисмарка прозвучал примерно так: хотите — занимайте сами турецкую столицу, но лично я считаю, что вам выгоднее договориться с русскими и разграничить свои интересы. Каким будет подобное соглашение? — этот вопрос Бисмарк оставлял открытым, высказывая лишь предположения и полагая, что окончательный ответ определят силы и умения сторон. Потягайтесь — увидим, кто чего стоит! — давал понять германский канцлер. При этом он считал вполне допустимым тот вариант, о котором написал еще в июне 1877 г.: «если бы Англия и Россия пришли к соглашению на той основе, что первая получила бы Египет, а вторая — Черное море», то обе «на долгое время» удовлетворились бы статус-кво, что предотвратило бы их участие в направленных против Германии коалициях[612].

В период Балканского кризиса, да и позднее, Бисмарк звал Россию на Ближний Восток. Он предлагал Александру II и Горчакову стратегическую сделку. Россия смещает вектор своей внешнеполитической активности к проливам, прекращает своим влиянием усиливать западную (французскую) чашу весов европейского равновесия и гоняться за призраком «европейского концерта», а взамен получает германскую поддержку в Европе, в том числе и в случае возможных австро-венгерских нападок. Бисмарк размышлял так:

Возвращая себя в кресло канцлера Германской империи, Бисмарк продолжал размышления:

Как видим, расчет Бисмарка был и прост, и сложен. Россия идет к Константинополю и проливам, утверждается там и на долгие годы увязает в нелицеприятных разборках с Британской империей. Таким образом, на возможности русских альянсов на западноевропейском направлении можно было смело ставить жирный крест. Мощные потоки внешнеполитической и военной энергии России с неизбежностью бы сместились на Ближний Восток. Противоборство с Англией, а возможно, и с Францией на этом направлении столь же неизбежно повысило бы заинтересованность России в поддержании союзнических отношений с Германией и Австро-Венгрией. Вожделенная цель канцлера Германской империи была бы достигнута: вероятность антигерманских коалиций резко снижалась, а Германия получала российский «страховой полис» на случай своего нового столкновения с Францией.

«Наши интересы более, нежели интересы других держав, совместимы с тяготением русского могущества на юг, — резюмировал Бисмарк, — можно даже сказать, что оно принесет нам пользу»[615].

Бисмарку было важно поддержать сильное германское влияние в Европе, не допустить французского, как, впрочем, и австро-венгерского реванша. Но если по отношению к Франции эта задача решалась в довольно агрессивной манере, то в отношении Австро-Венгрии доминировали примирительные мотивы. Геополитическое положение новорожденной империи во многом определяло векторы ее политики. Нахождение Германии в центре Европы побуждало ее завлекать в орбиту своего влияния расположенную здесь же, но уже на излете своего могущества империю Габсбургов. 22 июня (3 июля) 1866 г., в день разгрома пруссаками австрийской армии при Садовой (Кениггреце), Бисмарк произнес: «Со спорным вопросом покончено, теперь следует снова добиться дружбы с Австрией»[616]. И он стал очень ревностно присматривать за тем, чтобы никто не отвадил южного дунайского соседа от прусской опеки и тем более не вовлек в какую-нибудь коалицию.