«Немцы всегда окружены разбойниками», — любил повторять Фридрих Великий. Этот мотив не оставлял и Бисмарка. В своих мемуарах он признавался: «Граф Шувалов был вполне прав, говоря, что мысль о коалициях вызывает у меня кошмары»[617]. И это относилось как к самой опасной из них — русско-французской, так и к русско-австрийской, к которой неизбежно постаралась бы присоединиться Франция.

И вот здесь Германия в перспективе могла оказаться перед выбором. Предотвратить угрозу антигерманской коалиции можно было только «путем обеспечения прочных договорных отношений хотя бы с одной из великих держав». Италия отпадала по причине своей слабости. У Британской империи прочными были только ее интересы, и это никак не распространялось на альянсы с континентальными державами, тем более с какой-либо одной. К тому же Бисмарк хорошо знал цену союзническим обязательствам Англии. Семилетняя война (1756–1763 гг.) и Венский конгресс в 1815 г. предоставили для этого убедительные факты[618]. Таким образом, получалось, что «выбор мог быть сделан только между Австрией и Россией». Уже после своей отставки в 1890 г. Бисмарк писал, что «материально более сильным» он «считал союз с Россией»[619].

В своих мемуарах германский канцлер утверждал:

Весьма прозорливое замечание, вот только к честолюбию военных германскому канцлеру надо было добавить дефицит мудрости и воли российского монарха.

Однако в сентябре 1879 г. Бисмарк писал и о принципиально ином:

Как показал в своем фундаментальном исследовании С. Д. Сказкин, сам выбор между Австро-Венгрией и Россией Бисмарк считал нежелательной для Германии ситуацией. «Лишь в союзе трех русская дружба оказывалась полноценной для Германии, так как выгодные ее стороны сохранялись в полной мере, а невыгодные парализовывались присутствием Австрии. Но существование союза трех нисколько не препятствовало более тесному сближению Германии с одной из двух ее союзниц. Возникал лишь вопрос, с которой из двух союз должен быть более тесным с точки зрения международных отношений. И на этот вопрос не могло быть двух ответов: с Австрией, потому что она была слабейшей»[622]. Именно поэтому выбор в пользу лишь одной России для германского канцлера был «абсолютно неприемлем»[623].

Бисмарк настолько надеялся, что Россия наконец-то решительно «пойдет вперед», что, по сообщению Шувалова, в начале 1877 г. «предложил лорду Дерби заключить оборонительный и наступательный союз с Англией против Франции». Когда же Дерби отклонил это предложение, мотивировав тем, что подобный альянс был бы противен национальным чувствам англичан, то в ответ Бисмарк «стал пугать английский кабинет тем, что Германия поддержит Россию в ее войне с Турцией»[624].

Таков, по расчету Бисмарка, был бы наилучший для Германии расклад сил в Европе с участием России. Но этот расклад он считал выгодным и самой России, так как ориентировал ее политику не на мифические цели, а на прагматические национально-государственные интересы. Единственной здоровой основой великого государства Бисмарк считал «государственный эгоизм», а не «романтику». А то, чем занималась Россия на Балканах, было, по его мнению, чистейшей воды романтикой, ибо «освобожденные народы не благодарны, а требовательны». Поэтому Бисмарк надеялся, что в своей восточной политике Россия начнет все-таки «руководствоваться соображениями более технического, нежели фантастического свойства». Запереть Босфор русскими минами и орудийными батареями — эта задача была для канцлера Германии вполне понятна и вызывала уважение[625].

Хотя подобным образом Бисмарк высказывался уже после своей отставки, но думал он так и во время своего балканского поединка с князем Горчаковым. С. Д. Сказкин был совершенно прав, когда писал, что «единственной конкретной целью русской политики на Балканах, где у России особых экономических интересов не было, было регулирование, если не окончательное решение пресловутого вопроса о проливах»[626].

Называя германского канцлера «великим искусителем в пустыне», Горчаков считал его призывы губительными для России. Справедливо полагая балканское славянолюбие крайне опасным российским увлечением, князь Александр Михайлович, к сожалению, по достоинству не оценил те позитивные перспективы, которые могли открыться России в случае, если бы ее правительство осмелилось основательно и тонко разыграть германскую карту.