В тот же день, когда состоялась эта беседа, 17 (29) октября, сербская армия была разбита под Дюнишем. За авантюру Милана расплатился его народ. Три округа — Зайгарский, Княжевацкий и Алексинацкий — были обращены в пустыню. Десятки тысяч мирных жителей остались без крова и спасались от турецкой мести в соседних округах. Теперь туркам ничто не мешало занять Белград и оккупировать всю Сербию.

И уже 17 (29) октября Александр II получил от князя Милана послание с мольбой о помощи. На следующий день в телеграмме Игнатьеву он потребовал объявить Порте, что если она в двухдневный срок не примет перемирия (на шесть недель или два месяца), то российское посольство покинет Константинополь и дипломатические отношения будут прерваны. А за день до стона о спасении из Белграда, 16 (28) октября, в Ливадию доставили второе, столь ожидаемое письмо императора Франца-Иосифа. Слово Милютину, который присутствовал на его обсуждении:

Александр II был крайне раздражен таким ответом. Таяли последние надежды на согласованные усилия. Ничего не оставалось, как брать на себя всю ответственность и действовать в одиночку. Выход из игры даже не рассматривался — это воспринималось императором как позор и бесчестие. И белградский «SOS» только усугубил угнетенное состояние Александра II.

Тем временем в Константинополе… Отплыв из Ливадии 4 (16) октября и прибыв в турецкую столицу, Игнатьев, подобно Нелидову, быстро пришел к выводу, что «все политические элементы как бы приведены в действие для того, чтобы втянуть нас в войну с Турцией»[583]. Тем не менее он сразу же начал интенсивные переговоры с турецкими представителями о заключении перемирия. 17 (29) и 18 (30) октября дело было улажено, и стороны пришли к соглашению о наступлении перемирия с 21 октября (2 ноября) 1876 г. Этот результат Игнатьев и сообщил своим коллегам-послам 18 (30) октября на совещании в английском посольстве у лорда Эллиота. А в ночь с 18 (30) на 19 (31) октября пришла телеграмма с императорским повелением об ультиматуме…

Игнатьев был взбешен. Он только что договорился с турками, призвал послов действовать совместно и тут… вновь должен был размахивать дубиной. Положение было идиотское. Лучшей почвы для недоверия, подозрений в коварстве замыслов и вообразить было трудно. Игнатьев вспоминал, что «Эллиот пришел в негодование… и пред турками обвинил меня в вероломстве и в желании довести дело до разрыва»[584].

Тем не менее выбора у российского посла не было, повеление государя надлежало выполнять. К тому же в очередной раз «отличился» Горчаков.

18 (30) октября Милютин записал в своем дневнике: «Кн. Горчаков поднял хвост, как петух: он послал в “Правительственный вестник” известие о данном Игнатьеву энергичном приказании. “Теперь будут мной довольны”, — говорил он дамам, как будто в том единственно и заключается вопрос: что говорят о Горчакове?»[585]. И 20 октября (1 ноября) сообщение об ультиматуме уже появилось в «Правительственном вестнике».

Игнатьев выполнил волю императора, чем просто ошеломил турецкую сторону. 21 октября (2 ноября) он известил государя, что Порта выразила полное согласие на заключение двухмесячного перемирия и турецким войскам уже разосланы приказания о немедленном прекращении военных действий.

Эффект как в России, так и за рубежом был мощнейший! Это была настоящая бомба! В Европе на протяжении всего Балканского кризиса если и подозревали Россию в неискренности и сокрытии агрессивных планов, то, по крайней мере, могли наблюдать ее миротворческую игру в «европейском концерте». И теперь такой взрыв нетерпимости и решительности! Что это? У русских кончилось терпение, сдали нервы или они наконец-то раскрыли свои истинные намерения? Ведь это — откровенный вызов, перчатка, брошенная в Порту. Из истории с внезапным ультиматумом турки сделали один вполне логичный вывод: русские к войне готовы, и она все равно, рано или поздно, будет объявлена под тем или иным предлогом. А это означало, что надо было ускоренно готовиться к отражению русского вторжения. Султанское правительство этим и занялось, а русская армия почувствовала на себе плоды турецкой подготовки уже в следующем, 1877 г.

В самой же России заявление императора «возбудило нервы общества до высшего патриотического и славянофильского настроения. Все поняли, что это сигнал к войне». Однако турки на ультиматум войной не ответили. В Стамбуле ее боялись значительно больше, чем в Петербурге. Но в голове российского монарха уже произошел перелом. «Как прежде он неизменно стоял за мир, — писал Милютин 21 октября (2 ноября) 1876 г., характеризуя позицию императора, — так теперь он уже порешил, что войны не миновать; в мыслях его укоренилось одно решение — скорее мобилизовать и вступить в пределы Турции»[586].

А что мешало Горчакову 18 (30) октября по телеграфу запросить Игнатьева и всесторонне оценить ситуацию? Или же опять захотелось, как в 1870 г.[587], пафосно ознаменовать очередную дату своего выпуска из Царскосельского лицея — 19 (31) октября? А может быть, князь действительно хотел угодить дамам, в частности влиятельной графине А. Д. Блудовой, от которой он в середине октября получил письмо с описанием отчаянного положения армии Черняева и призывом немедленно остановить турок? Или же автор, в угоду своим симпатиям, просто придирается к Горчакову? Может быть. Но при этом лишь одно не вызывает сомнения: что, толком не разобравшись в ситуации, своими импульсивными действиями Горчаков и Александр II в очередной раз поставили Россию в далеко не выигрышную позицию в дипломатической игре вокруг Балканского кризиса.

В своем докладе на совещании 3 (15) октября Горчаков высказал убеждение, что «самым действенным средством противодействия против нерешительности, дурного расположения и предрассудков кабинетов является внушение им опасения нашего самостоятельного единичного действия»[588]. Но ведь «нерешительность кабинетов» в давлении на Порту имела свою обратную сторону — решительность противодействия российскому влиянию. Как показал опыт Рейхштадта, преодолеть эту дихотомию в политике европейских держав можно было в результате прямого торга. Не мог Горчаков этого не понимать. И никакие страшилки «единичных действий» тут не помогали. Их принимали только как подтверждение агрессивных устремлений России и ее готовности к войне. Англия и Турция начинали спешно вооружаться, а дурное расположение и предрассудки в отношении России только укреплялись. В результате получалось, что как только в Петербурге открывали рот и во имя мирного давления озвучивала на всю Европу страшилки — начало мобилизации армии или ультиматум Порте, — российская дипломатия все больше удалялась от преследуемых мирных целей и быстрее приближалась к войне.