Ему не терпелось свозить бригаду на обед, чтобы не топать по жаре километр туда и обратно, чтоб они тоже приобщились к этой радости.

Воду теперь они пили холодную, чистую, из артезианской скважины, до которой без малого семь километров. А то, что «газон» больше пятидесяти километров не развивал на прямой передаче, радовало Шурухана, побывавшего однажды в автомобильной аварии.

– Не торопись, Ваня, дури в нас через край, – говорил он каждый раз, забираясь в кузов грузовика.

Повестку с вызовом в суд на 16 сентября он получил в заказном письме вместе с водительским удостоверением и занедужил. «Да пошли они!.. – ругнулся, стараясь приободриться. – Приеду на пару месяцев позже». Малявин искренне верил в такое, впереди грезились большие деньги. Оставалось всего ничего: покрыть крышу шифером, вылизать мелочевку – рамы, плинтуса, двери. А там, глядишь, подвезут стеновые панели на второй дом. Тогда выйдет тысячи по три на каждого. Когда он произносил это: «Тысячи по три», – аж дыхание перехватывало. «С такими деньгами мне Ереван не страшен, черт бы их всех побрал!»

Но страх сидел где-то там, в дальнем закоулке души – нелепый, казалось бы, мелочный страх.

День с утра не заладился и начался для него с матерщины, криков, угроз. Дом стоял, открытый ветрам и дождям, но это никого не тревожило. Прораб – хитрованистый пятидесятилетний бездельник и лгун – доказывал, что объехал все базы, вплоть до Тургая.

– Нисего нет, нисего нет, – твердил он, морща свою маленькую мордочку, темную, как двухтумбовый стол, за которым сидел на стройдворе, перекладывая дрожащими руками бумаги с места на место. И денег брать не хотел… Точнее, он хотел, но что-то мешало, не позволяло ему взять то, что Малявин предлагал дважды.

Попытался доказать директору, что дом надо принять, бригада не виновата. Но директор уперся: «Нет, не примем, пока не доделаете».

– А не нравится, вали на все четыре стороны! – заорал Фирсыч, взбешенный этой настойчивостью.

Малявин губу до крови прокусил от злости, обиды. Ничего не оставалось, как ждать, заниматься ремонтом, строить сараи. С тем и ушел в дальний конец поселка, где бригада строила конюшню для заместителя директора Джалилова, державшего полдюждины молодых кобылиц.

Молча забрал у Леньки совковую лопату и взялся делать цементный раствор, чтобы отойти в работе, да так разогнался, что черенок треснул. Зато злость угасла. Парни каждый раз говорили: «Не хватайся за лопату, твое дело – наряды, материалы…» Но понимал, точнее, угадывал, что они потом укорят: «Мы вот вкалываем, а ты!..» Да и не мог по-другому, иначе не сладок перекур.

Взялся рассказывать про ругачку с директором, но встрял Семен:

– Бугорок, Толяну послезавтра тридцать лет! Знаешь?

– Нет.

– Мы прикинули, надо отметить – почти юбилей. А то пашем, пашем – как проклятые.

– Так уговор был! – начал он, готовый стоять до конца. Но навалились впятером:

– Брось, Иван!.. Наверстаем вдвойне… Шашлычки, Наташка бешбармак заварганит, водочки прикупим да запируем на природе. Красота!..

– Но в понедельник – чтоб без раскачки!.. – потребовал, уже сдавшись.

– Что за базар, бугор! Как штыки… Зачем обижаешь?

В субботу вечером, когда притащили ящик водки, Малявин взвился:

– Это куда ж столько?!

– Спокойно, Ванька, спокойно. Под мясо да на свежем воздухе мало покажется.

Возникло суетливое предвкушение праздника с бесконечными восклицаниями: «Эх, вот завтра!..»

Место, поторопившись, выбрали затоптанное. Речки как таковой не было, вода стояла лишь в глубоких ямах; правда, росли деревья – неказистые, низкорослые, коряжистые, но все же деревья, и для человека, выросшего в лесистой местности, уставшего от просторов измученной солнцем и ветром степи это казалось отдыхом, усладой для глаз. Блекло-зеленый, скрученный от жары лист еще держался на деревьях, осенью по-настоящему не пахло, а дома, на Урале, вовсю кружил вихревой листопад… Водку открывать начали с раннего утра, и когда он привез свежеразделанного барана, все оказались вполпьяна.

Все бодрились, похоже, через силу, по инерции, и разговор шел никакой, глупый пустой разговор о политике, хитрожопых коммунистах, дураках-начальниках. Задавал тон Семен-Политик, слушавший каждый вечер «голоса» по приемнику, чем гордился необычайно. Наталья пробовала завести песню, но она заглохла в пьяновато-осклизлом споре. Взгрустнулось, накатило что-то осеннее, хмарное.

Малявин не встревал, после очередного стакана, налитого по рубчик, ему голову переехало неотвязным вопросом: «Почему я сижу здесь? Почему с ними? Почему?..» С каждый очередным «почему?» он приподнимался над пустошью, деревьями, смотрел удивленно на серый лоскут одеяла с казаном бешбармака посередине, заставленный бутылками, стаканами, на людей, копошащихся там, внизу, и на мосластого чудака в синей спецовке с большими накладными карманами, который возомнил себя бугром, хотя оставался все тем же наивным Ваней Малявиным. Видел директорский особняк и самого Фирсыча, распекаемого женой за субботнее непотребное пьянство. А правее, километрах в ста, видел пацанчика дошкольного возраста, вышедшего к большаку, к трассе Тургай – Аркалык, чтобы на приставучую бабушку пожаловаться маме, которой все нет и нет. Еще дальше – там, далеко на севере – видел пожилую женщину в затерханном солдатском бушлате: как она очень медленно, чтобы не поскользнуться на мокрой дорожке после очередного сердечного приступа, бредет с ведром воды от колодца к большому бревенчатому дому. И много еще чего видел он сверху, да жаль, что не все понимал.

Первым сломался Ленька. Его волоком перетащили в тень под кустики. Следом, что было странно, упал лицом в бешбармак здоровяк Шейх. Семен держался молодцом, он сидел рядом с Наташкой и рассказывал анекдоты, которые начинались все, как один: «Собрались русский, француз, англичанин и стали спорить, кто больше баб соблазнит…» Потом вспомнили про именинника, взялись поздравлять Толяна-Клептомана. Малявин хотел спросить: почему кличка такая странная? Но так и не успел. Дальше все перепуталось, переплелось. Вечером куда-то шли, что-то искали, кого-то несли…

Проснулся Малявин на своей кровати одетый и совсем больной. «Словно грипп», – подумал он, приходя в себя и привычно размышляя о никчемности пьянства. Походил, поохал-покхекал, поставил на электроплитку чайник. Вышел, оглядел «газон», который стоял возле дома целый и невредимый, что сильно его удивило.

Постучал в перегородку, узнал у Натальи, что скоро восемь, принялся будить бригаду, но это оказалось бессмысленным занятием. Вскоре пришла Наталья, принесла холодную баранину, хлеб, принялась сетовать, что вчера еле доперла Рината, и как они ночью снова начали пить водку…

– Теперь вон дрыхнет беспробудно, – выговорила она спокойно, буднично, без малейшего сожаления. – Может, бульону тебе, Вань, нагреть? Там много осталось.

Он отказался, взялся вновь тормошить работяг.

– Трупы! Я буду работать там, у Джалилова, а ты буди их.

Стреноженные кобылицы паслись неподалеку от джалиловского дома. Когда подошел, они замерли, вскинули гривастые головы, а одна, каурая