Утром, он едва приподнял голову, загрохотал импровизированный гребеночно-губной марш.

– Начальнику кофе в постель! – закричал Толян. Он перекинул через руку полотенце и, клоня по-лакейски голову, засеменил к кровати со стаканом воды.

– Начальнику утку в постель! – Семен подбежал к кровати с тазом в руках, что вызвало дружный хохот.

Деньги в радужной упаковке, похожей на орденские ленты, отлично смотрелись на блекло-голубом одеяле, после продолжительного безденежья.

Малявина обхлопывали, толкали, теребили, пытаясь выразить то, что не проговаривается вслух. Его любили все в эту минуту, а он – их и даже зловредного Семена, и торопился рассказать, как прятался директор, как он высидел целый день в приемной…

– В конце дня зашел в кабинет, а его нет. Пусто. Окно – настежь. Поэтому на следующий день я прямо к шести – в контору. Жду. Только увидел директор меня, аж перекосился. «Планерка у нас», – говорит и от двери теснит. «Ладно, – думаю, – будем ждать». Еще пару раз пытался зайти, а он визжит кабаном: «Жди! Я занят».

Жара. Мухи допекают. Аж придремал. Перед обедом не выдержал, дверь распахнул: «Разрешите?» А он мне:

– Пошел вон! Я же сказал!.. – И русским матюгом с казахским акцентом понес. Я стою у двери и думаю со злостью: «Ох и козел же ты!» Стою и уходить не собираюсь.

Вдруг этот плешивый директор хватает графин, размахивается с воплем: «Вон! А то!..»

Думал, пугает. А рядом уже – трах-бах-тара-рах! Осколки в разные стороны, один вон немного руку просек, а так ничего, испугался слегка. Тут же нагнулся, поднял с пола горлышко с торчащим острым отколом, понянчил в горсти и говорю этак спокойно:

– Охамел? За такое наказывают.

Только шагнул к столу, а директор проворно к окну – и заблажил:

– Турсун, кель манда! Турсун, кель!..

Водитель при мне доложился, что на склад поедет. Обед. Ни души перед конторой. Тогда директор, как и подобает восточному человеку, оборачивается, ставит перед собой стул, как бы загородившись, и, ощерясь в улыбке, говорит:

– Извини, нервы сдают. Работа такой тяжелый, все просят: дай, дай!

Что его так напугало – не знаю: может, мое спокойствие, а может, отбитое горлышко, похожее на пику. Положил я этот кусок на стол как вещественное доказательство. Рядом – наряды и договор с обмахрившимися краями. Ни слова не говоря, подаю ему ручку. Директор так же молча подписывает, черт меня подери! Говорю:

– Позвоните главному бухгалтеру, чтоб сегодня начислили.

Думал, заартачится. Нет. Домой ему позвонил.

Дальше – проще. Пообещал я бухгалтеру и кассиру по четвертной за скорость, так они деньги с утра привезли. С ними расплатился, по мелочи раздал долги…

– А библиотекарше сполна вернул? – спросил Толян-Клептоман. – В охотку и худая баба за первый сорт. – И захохотал, за ним – остальные.

Малявин не знал, что ответить. Ругаться бесполезно, скажут: «Что ты из себя девственника корчишь?» А подладиться, кинуть сальную шуточку или прихвастнуть не получалось. Глуповато-восторженные девчушки, расчетливые кокетки и не первой свежести потаскушки угадывали это и поэтому бывали предельно откровенны, ища сочувствия, простенькой ласки, чем он тяготился, и цену этому знал, и не раз зарекался, обещал сделаться напористым, жестким, но каждый раз что-то мешало. А что, он и сам не понимал. Поэтому отмолчался, спорить не стал.

– Осталось две тысячи триста восемьдесят шесть рублей, – строго, по-бухгалтерски пояснил Малявин, оглядывая всех поочередно. – Как будем делить?

Они сразу умолкли, напряглись.

– Поделить-то нетрудно. Да как бы того… загула не вышло, – подал голос Шейх, повернув голову вбок, к окну, словно стыдился своих слов.

– Верно. Я за себя не ручаюсь, – поддержал Ленька. Потер щетинистый подбородок, сказал: – А водочки трахнуть хочется! – И сморщился по-стариковски, давясь смехом, от предвкушения, от хотения своего.

– Я думаю, помимо долга, еще сотню надо Наташке отдать: стирала, продукты возила… – предложил торопливо, опасаясь, что они снова начнут реготать. Поддержали все, кроме Семена, так и не простившего ей жесткой пощечины.

После этого спазм прошел, стало веселее. Решили, что тысячу восемьсот рублей он положит на сберкнижку, остальные – на прожитие.

Праздник начался, когда Малявин увидел в тенечке возле автобусной остановки Шурухана и Леньку. Они подхватили сумки, набитые щедро, под завязку в райцентровских магазинчиках, потащили, показно охая: ну ты и нахапал! Попутно рассказывали, как устанавливали растворомешалку и даже опробовали… «Семен подключил!»

Он словно фокусник вытаскивал из сумок трусы, рубашки, тапки и прочую жизненно необходимую мелочевку. Обновки подошли всем, кроме Шейха: такой рукастый, что ни одна рубашка не подходит. Когда малость разобрались, кому что, стал Малявин доставать подарки: Семену – зажигалку, Ринату – мундштук наборный, Шурухану – станок для бритья импортный. Леньке – большой расписной бокал под чай, без него, казалось, он не проживет и полдня. А Толяну – ножик перочинный в кожаном футлярчике.

– Я о таком в детстве мечтал, – едва слышно выговорил Толик-Нолик и полез обниматься, чего никто не ожидал. Трехрублевые подарки, а шуму, разговоров!.. Передавали с рук на руки с острасткой: «Поаккуратней!»

– Эх, заладим мы коммуну трудовую на зависть! Докажем! Эх, заживем!.. Елки-моталки!

Всем верилось, что так и будет.

Глава 23

Ком-муна, муна трудовая

Сентябрь истрепанной портянкой болтался на пронзительном казахстанском ветру. И угасал, уходил медленно, неотвратимо. Днем еще вовсю жарило солнце, а ночью, особенно по утрам, впору напяливать телогрейки. Один дом бригада подвела под крышу, для второго заложили фундамент, и теперь часто Малявин повторял стишок: «Что нам стоит дом построить, нарисуем, будем жить».

Вечерами, чаще по воскресеньям, он перебирал старый-престарый «газон». Помогал только Ленька, работавший когда-то давно слесарем в таксопарке, где и началось его пристрастие к выпивке на левые рублики. Он постоянно ворчал, что лучше бы взяли в хозяйстве лошаденку задрипанную.

Но чудо свершилось. В один из дней тонко, с подвывом, заскрежетал стартер, и, чихнув несколько раз, двигатель забухтел по-своему, по-газоновски, с характерным звонким перестуком клапанов, после чего сомкнулись железные суставы от коленвала до фланцев заднего моста и машина поехала медленно на первой передаче. Вопль прорезал вечернюю тишину и разнесся по округе, всколыхнув придремавших дворняжек, и они ответили дружным заливистым лаем.

Малявин зауважал этот горбоносый грузовичок, сработанный в начале пятидесятых предельно просто и без затей, потому что это был его первый автомобиль, и он, как жених вокруг невесты, прохаживался: протирал стекла, обхлопывал баллоны, подлаживал зеркала. Новый бензонасос, что отдал ему завгар вместе с номерными знаками, принял как должное. Но менять старый, подтекающий, не стал, заторопился к своим.