– А кто на портрете с орденом? Неужто вы?..

Женщина будто ждала вопроса, охотно начала рассказывать, как приехала сюда на голое место, какие лишения, голод и холод терпели, как вручали ей, передовой трактористке, орден Ленина…

– Хорошо помню, секретарь обкома тогда был русский мужчина – представительный такой, бровастый. Подал он коробочку, папку красную, а потом спрашивает: «Что ты, милая, плачешь?»

А я отвечаю: «Вот и орден заслужила, а второго ребеночка Бог не дает». Он хлоп-хлоп глазами и не знает, что сказать, смотрит удивленно. Ох, глупая была!.. А что ты, сынок, удивляешься? Николай, муж мой, очень хотел девочку. И я хотела. Это сейчас бы такая радость!.. Ну бабское ли дело – на тракторе? Мне Николай тогда говорил: бросай, мол, эту железку. А я характерная была. Ты думаешь, сколько мне лет?.. – спросила она и, не дожидаясь ответа, уверенная, что все одно ошибется, сказала: – Пятьдесят два, пенсия-то у меня по инвалидности. Инфаркт миокарда, слыхал про такой?.. Во-во, он самый этот миокард дважды. Какая ж тут Якутия? – спросила она, заводя старый спор с сыном, как бы нарочно, потому что ей приятно говорить всем: «Сын к себе зовет, медсестру платную обещает приставить…» – Нет уж, отъездилась. Рядом с Колей своим помру.

Орден Ленина, протекающая в двух местах крыша, муж, умерший в зимнюю метельную ночь от аппендицита, сочинение в техникуме по брежневской «Целине», пьяница директор, урожаи по десять – двенадцать центнеров, стандартные убогие поселки, где все как бы чужое, ненастоящее, временное и теперь, и навсегда, – это торчало углами в маленькой малявинской голове, не поддавалось осмыслению, как ситуация с домом, нарядами и всей кособоко закрученной жизнью.

Но пытался проскочить в узкую щель своего: хочу, мне надо! Два дня старательно поил прораба водкой, а на третий пришел рано утром к нему домой. Женщины пускать не хотели.

– Он же весной чуть не умер! – сказала та, что постарше. А Малявин закашлялся и попросил водички, потому что не мог смотреть им в глаза. Но твердо знал, что прораб первым делом спросит: «Опохмелиться есть?»

Так оно и вышло. Он лежал одетый на грязной постели и молча смотрел, как танкист, щуря глаза, в смотровую щель. Он слышал разговор и теперь презирал его, и надеялся, что прорвется кто-нибудь из нормальных строителей. Выйти из дому, не похмелившись, он не мог, и лежать так не мог, а жена и родная сестра, жившая с ними, не верили, что, не похмелившись, он может умереть, так же как может умереть, выпив водки.

Малявин выждал, когда угомонятся, уйдут из-за спины женщины в темном.

Первые полстакана прораб выпил, едва сумев оторвать голову от подушки, а через пять-десять минут он сидел и листал наряды, которые Малявин надеялся подписать в полном объеме. Но даже вполпьяна, совсем больной, прораб читал их и на одном, только ему ведомом чутье вычеркивал завышенные объемы:

– Ишь ты, сукин сын!.. Наливай.

Когда прикончили бутылку, прораб нетвердой рукой вывел на каждом бланке свою подпись и заново рассказал, сколько он видел за двадцать лет работы разных шустряков, которые хотели его подвести под тюрьму. Малявин слушал плохо и прикидывал, что по пятьсот рублей должно получиться, и радовался, уже подсчитав, что на заводе столько же выходило за четыре месяца.

С этим шел к дому Джалилова, где заканчивали ладить большой кирпичный сарай-конюшню для его кумысных кобылиц. Бригады не было, и, судя по брусьям, что он привез недавно на стропила, не работали весь день. Посидел на подмостях, подождал, смутно надеясь, что кто-нибудь подойдет.

Они пили портвейн и толковали про него. Он это понял, когда вошел. Про зарплату сентябрьскую говорить не стал, расхотелось. На топчане спал пьяный Шейх, едва держал над столом голову Ленька. Толян лупоглазо таращился с паскудной улыбкой. Шурухан, красный, распаренный, угнув голову, смотрел с ненавистью. Так же был настроен Семен, самый маленький по комплекции, он, как ни странно, самый трезвый.

– Бугорок, дай нам денег на вино! – потребовал Шурухан и уставился, не мигая своими рысьими глазками.

– Завтра все отдам, а сегодня нету, – ответил негромко, отрешенно, потому что враз понял: все, конец коммуне трудовой! Конец розовым мечтам, которые сразу стали грязно-серыми, как сарай, сложенный из силикатного кирпича с двумя маленькими оконцами, пропахший табаком, потом, винищем, в нем жили третий месяц, а казалось, очень давно. Малявин прилег на кровать, не снимая ботинок, и хотел, чтобы оставили в покое, и деньги имел бы с собой – отдал. Подумал: «Черт с ним, с аккордом, сделаю процентовку, закрою по нарядам двухквартирный дом».

– Присвоил наши денеш-шки, – прошипел Семен, поднимаясь из-за стола. – Сам тратишь…

– Только в дело.

– А домой послал две сотни? Отвечай, гад!

– Давай адрес, я весь твой пай отошлю.

– Поищи других баранов, жлобина. Дай добром денег, а не то!..

– Что «не то»? – Малявина понесло. Он вытащил наряды, отдернул табель и стал его рвать, выкрикивая: – Видел? Видел? Получишь, скотина, по выходам, за полмесяца, по фактической!

– А сам ты много работаешь?.. На машине по бабам раскатываешь.

Семен нарывался, он это понял и собрался уйти, но Шурухан схватил за куртку.

– Стоп, парень! Ты ответь: дашь денег?

– Врежь ему! – закричал Семен и ударил сзади ногой.

Пусть больно, обидно, но надо уйти, он это понимал, а переночевать мог бы в котельной… Поэтому всего лишь сказал:

– Эх, говно ты, Семен! Не мужик, нет…

– Это ты мне? Я в зоне срок отмотал, я таких козлов!..

Семен схватил со стола грязную вилку, такую же Малявин приставлял Рамазану к горлу, спасая их всех и себя, когда сделал пару шагов, развязно покачивая плечиками, не удержался, провел «правый прямой» с поворотом корпуса, как учили когда-то. Шурухана, кинувшегося сбоку, лишь подсек, сбил на пол: много ли пьяному нужно? Жалко стало, взялся поднимать с пола, а он вдруг вцепился в волосы, потянул резко на себя с хриплым рыком. Малявин повалился на колени и ничего сделать не мог, лишь перехватил его здоровенную ручищу и заблажил от боли, изрыгая матерщину. А Шурка безжалостно тянул, гнул к земле.

Он лежал, ткнувшись лицом в запорошенный окурками пол: «Хоть убейте». Слышал, как прыгает петушком Толик-Нолик, укоряет: «Зачем обидели Ваньку?!» Как Ленька Сундуков, мотыляясь от стены к стене, мычит жалобно: не надо, мужики, не надо… Когда они угомонились, затихли, он поднялся с пола, утерся рукавом и, стараясь ни на кого не смотреть, вышел на улицу. Здесь на самодельной скамейке сидел Шурухан. Спросил его:

– Скажи