А я, как гляну на твои хлипкие руки, сразу думаю: этот парень, не приведи господь, кувалду на ногу уронит. Ты, сынок, пойми меня правильно. У нас хорошие заработки, но и вкалываем мы против иных впятеро. Мне нужен механик опытный, а если снабженец, так жох, чтоб выведать, высмотреть мог все не только в Алдане, но и по всему АЯМу, от Невера до Колымы. Так что переночуешь – и бывай здоров.

Иван Малявин с трудом улыбку вылепил и голову не опустил, выходя из комнаты, служившей Таманову кабинетом, даже съязвил, как ему казалось: «Спасибо за науку».

Десяти минут не прошло, как влетел к Таманову старатель по кличке Порох, по имени Сашка Лепехин и загудел напористо, как будто опаздывал к поезду:

– Заявление принес, Алексей Николаевич. Надо ехать. Прислали телеграмму. Забирают, е-мое, сына в армию.

– Жаль, я на тебя полагался, Саня…

– Отсрочку обещали ему, е-мое! Да и затосковал я, Николаич. Не вини, е-мое. И еще к тебе просьба: парня этого, Ваньку, прими хоть на месяц. Ему все одно ждать, пока вещи прибудут. Так уж лучше у нас, е-мое.

– Ты, Саня Лепехин не новичок, знаешь, что не принято у нас влазить.

– Знаю. Но все же Цукана сын, е-мое!

– Аркашки Цукана?.. Дела! Как он там?

– Да как многие, е-мое. Ванька рассказывает, что жена гнала его со словами: «Ни ты сам, ни деньги твои теперь не нужны». Как ушел Цукан после этого, так и сгинул, е-мое! Мне Ванька пересказал такое, у меня, веришь-нет, Николаич, душа в пятки ушла. Аркадий поспокойней, а у меня случись подобное, е-мое, я б не выдержал. Натворил бы делов…

– Пойдем! – скомандовал Таманов всем и себе в том числе.

Большая часть барака зимой пустовала. Да и летом он заполнялся наполовину, но Таманов чужих наотрез не поселял. В левой половине выломали лишние перегородки, устроили библиотеку с бильярдным столом посередине, а напротив столовую, где на зависть всем проверяльщикам, коих перевидала артель без счету, установили самое современное оборудование с электрогрилем, микроволновой печью, а сверх того – японский цветной телевизор. Не меньшей примечательностью – это все знали в поселке – была хозяйка, необыкновенной красоты женщина с заглазным поселковым прозвищем Хромоножка. Красивая настолько отчетливо, что распоследние ухорезы терялись, слегка робели перед ней. Когда узнавали, что Елизавета Максудовна, дочь бывшего наркома, четыре года харчилась в якутском лагере, где ей ампутировали в лагерном лазарете обмороженную ступню, начинали уважать по-особенному.

Ваня Малявин, едва переступив порог столовой, не сдержался, выплеснул свое удивление: «А мою девушку тоже зовут Лизаветой, она тоже красивая!» Чем рассмешил Елизавету Максудовну.

– Нашел красавицу, скоро пятьдесят…

Обычно немногословная, она стала расспрашивать Ваню, откуда он и как занесло в Алдан?

– Аркашкин сын?! – переспросила она удивленно. – Постой, постой!.. Я смотрю и думаю: что-то знакомое в лице. Нос. Правильно, и глаза отцовы…

Возможно, поэтому она так строго и неулыбчиво оглядела Таманова, когда он вошел с Лепехиным и Морозом.

– Не косись, пожалуйста, Елизавета. Не косись. Я не господь Бог, чтоб читать чужие мысли. Ему надо было сказать, что сын Цукана… Но от своего правила не отступлюсь. Это я тебе, Иван, говорю. С месячным испытательным сроком. А не пойдет работа – ауфидерзейн! Так, помнится мне, говорил частенько Цукан. Я думал, хоть ей, душеспасительнице нашей Елизавете, письмецо напишет, ан нет.

– Так ты, Ваня, говоришь, ушел осенью и с концами? – спросил с неподдельной озабоченностью Мороз, словно что-то мог изменить.

– Да. Я в ту осень призывался в армию. Мать одна намаялась, истосковалась, а тут отец вдруг с шампанским, большими деньгами… Короче, нахамил я ему сгоряча. Дурак, молодой тогда был! – сказал порывисто, сердито сдвинув брови, Малявин, и все сидевшие в столовой заулыбались. – Точно помню, как он сказал: «Ох, пожалеешь после об этом!» И вышел из дома. Я к окну. Мне показалось, когда он толкался в калитку и не мог ее открыть, то плакал. Тут я не удержался, стал одеваться и следом за ним. А он – как камень на дно. Бегом к электричке – нету! Побежал к магазину, затем по всей деревне кругами – нет нигде! Недели через две он снова приезжал, но меня дома не оказалось, а мать ему все вещи в сени выставила. Я надеялся, что даст о себе знать, уже четыре года прошло…

– А ведь мужик кремневый, правильный. Ты перед входом резную беседку видел, небось? – спросил Таманов Малявина. – Так это Аркадий мастерил после работы по вечерам. А кое-кто над ним подсмеивался, да? – Таманов голос повысил, словно могли ему возразить. – Вот кто не только умел, но и любил работать. А чтоб чужое взять или товарища подставить – никогда!

– А помните, мужики, как он паренька, который пачку халвы украл, отбил у торгашей и сюда вот привел? После деньги ему на билет собирал…

Чем больше они говорили про Аркадия Цукана, тем тоскливее становилось Ване Малявину оттого, что уже ничего поправить нельзя, можно лишь мечтать иной раз, уткнувшись в подушку, что отец отыщется, и уж тогда-то!..

Ивана Малявина как механика всерьез артельщики не воспринимали, держали на подхвате, а ему очень хотелось отличиться, поэтому и напросился самолично отремонтировать дизель-генераторную станцию. Поначалу страшила работа новизной, подспудным: а вдруг не получится? Неприхотливо и уныло обучали в техникуме, но кое-что вспомнилось, а чего не доставало, пришло угадкой, самотыком, через сбитые до крови пальцы. Поэтому, когда раскрутил пускач маховик отремонтированного дизеля, и забухтел он басовито с подвывом, Малявин не удержался завопил восторженно: «Ура!» Неторопливый пятидесятилетний артельщик Матвеев промерил на всех шести цилиндрах компрессию и одобрительно пробурчал: «Годится». Малявин кинулся его обнимать, а он оттолкнул, укорил: «Отрегулируй до конца, а потом танцуй». Смазал радость строгий старик, не принял горячности его, словно забыл начисто, что когда-то был молодым.

В щитовой засыпухе, оборудованной под мастерскую, где Малявин возился с двигателем, едва удерживалась нулевая температура, но после сорокаградусной стылости здесь казалось тепло, если подсесть к обогревателю. Ему в тот морозный январский день понадобился старый подшипник, из-за чего он и взялся ворошить разный металлический хлам по углам. В холодной дощатой пристройке у стены торчал кусок проволоки, и Малявин неосознанно потянул ее на себя. Вместе с проволокой выдернулся кусок доски, а под ней обнаружил небольшое углубление. Малявину в первый момент показалось, что там поблескивает округлыми боками бомба…

На следующий день невыспавшийся, поэтому злой Малявин с утра пораньше уселся в кабинете Таманова, обставленном простой казенной мебелью, лишь традиционная японская акварель с видом на гору Фудзияма нарушала угловатую простоту обстановки. Таманов, краснолицый,