Так что, дед?

Дед не особенно желал общаться. Он сидел на своем обычном месте около крыльца, разглядывал покрытые брызгами красной краски кусты малины и вроде как хотел попастись по ягодам, но скорее всего вставать было лень… в мою сторону не смотрел. Обвиняет… Не принял всего этого. Но нет, улыбается. Решил все же удостоить меня мимолетным взглядом. Отчего улыбается, не пойму…

– Дед, так что?

– Не… это ты у бабки спроси. Это не мужская забота. Давно ж к ней не ездила, засранка.

– А сам-то про себя знаешь? Любил или не любил?

Дед явно желал, чтобы его упрашивали еще долго.

– Дед, я же с тобой говорю. Что ты как пень? Не молчи.

Он засмеялся и пренебрежительно отмахнулся.

– Ну и черт с тобой. Сиди тут один.

– Не-е-е, Ленок… Тут все одни. Уже пора знать с твоей-то работой. И ты, и мужичок твой, Катька вон тоже – все по разным углам.

– Это все депрессивное мозгокопание. Может, ты вообще никогда не любил, а теперь помер и злишься.

– Где ж ты видишь любовь-то постоянную, до конца жизни? Нет такого. Опять же сказка, как и другие сказки. Про бога там или про черта, жизнь загробную, наказание за грехи и все такое.

– Опачки… А ты-то сам где находишься сейчас? А ну-ка, расскажи: это что тут, разве не загробная жизнь?

– Там же, где и ты. Там же, точно, я тебе говорю. Не понимаешь просто, как все на самом деле устроено.

– Ты спятил. Однозначно.

Дед опять рассмеялся, и в ту же секунду резкое пробуждение смешало сон и реальность: дед кое-как разогнулся, встал со своего стульчика, стоящего теперь прямо около нашей кровати, проковылял до окна и сильно хлопнул форточкой.

– Дует же, Ленок. Недавно болела. Поберечься бы надо.

Тяжелые хозяйские шторы тут же поглотили скрюченную фигуру. Тихо, никого. Слава богу, хоть комната на месте. Предметы не меняют свою форму и не улетают в неизвестном направлении.

Вот тебе и поправились. Вот тебе и смена обстановки. Прямиком в Кащенко. Как страшно… Прежде всего оттого, что никто не знает. А значит, никто не поможет.

Славка мирно сопел, волосы закрывали лицо почти полностью. Надо его разбудить. Только он, больше никто этого не поймет. Все ему расскажу, про видения и сны, про то, как все вокруг как будто вытягивается вдаль и исчезает, про деда и про тот случай с кладбищем. Пусть не сейчас. Конечно, сейчас не время. Завтра четыре операции, он сказал. Полшестого утра, последний понедельник января… Не сейчас, позже. И так головной боли хватает без моего сумасшествия.

Будильник на телефоне противно напоминал о необходимости включиться в реальный процесс бытия. Еще немного, буквально пять минут с закрытыми глазами… Через каких-нибудь полчаса бешеная скорость реальной жизни заставит отвлечься от страхов и безумия.

Интересно, что с форточкой… Вечером Славка открывал… Нет, не буду смотреть. Наплевать. Помирать, так с музыкой.

Последний понедельник января был знаменателен еще и тем, что прошло уже больше двух месяцев с начала мучительных поисков работы. Однако Асрян успокоила: по каким-то там канонам социальной психологии человек считался безнадежным после полугода безрезультатных исканий. Хотя казалось совершенно очевидным, что именно я и есть Мисс Безнадежность, ведь только так и можно назвать мое тупое метание из стороны в сторону. Осталась какая-то глупая надежда на авось или на невозможное чудо. Ничего нового не происходило и не произойдет: все по-старому, Славка и я в больнице, Катрин в школе. Надо было думать о весенней обуви для себя. Может быть, даже о каком-то новом пальто. В доме не хватало белья и полотенец, посуды, приличного зеркала в коридоре. Особенно раздражал старый утюг: не зная его привычек и слабостей, можно было запросто сжечь не одну медицинскую форму или школьное платье. Вопреки всему каждый вечер эти мысли улетучивались, растворяясь в грубом мужском дыхании.

Моисеевна с недовольным видом плыла по коридору навстречу. Слава богу, без пяти восемь и придраться не к чему.

– Сорокина, зайди в седьмую. Там тебе сюрприз. И повнимательнее.

Будто кто-то резко толкнул в грудь. Конечно, Полина.

Сумку я бросила в ординаторской, даже не вытащив свежую форму и судок с остатками гуляша. Ближе, ближе… вот она. Подключичный катетер, море инфузионных бутылок на предметном столике, кислород. Правая рука неестественно и безвольно заломилась, свисая с кровати. Все ясно. Еще одно было не так: запах. Воздух без «Шанель».

Она была в глубоком сопоре[2], а если проще, почти в коме.

Я вернулась в ординаторскую, вовремя осознав, что совершила ошибку, ринувшись к ней в палату без всякой информации. На этот раз настоящий инсульт: правая рука и нога не функционировали вовсе, половина лица также парализована. Моисеевна весьма красочно описала поступление Вербицкой в неврологию. Произошло это в воскресенье утром, и принимала ее заведующая неврологическим отделением, дежурившая в тот день. Доставили на своей машине, практически без сознания, сопровождал, конечно же, сын. В отделении сразу поднялся страшный шум: молодого человека сильно напрягало все, а особенно необходимость оставлять маму в пропахшем человеческими испражнениями реанимационном блоке. Полина сама общаться не могла совершенно, да и если бы могла, то была бы на стороне сына. В конечном итоге все пошло по старому сценарию: несмотря на тяжесть состояния, неврологам пришлось все воскресенье бегать вокруг моей платной палаты.

Полина пришла в себя к концу следующего дня и целых полчаса с удивлением разглядывала окружающих, не в состоянии произнести ни слова. Речь отсутствовала практически полностью. Потом сознание опять несколько затуманилось. Вот и все. Все, что ожидалось.

Даже не нужно знать подробности. Хотя, конечно, Валентина все расскажет в ближайшую субботу. А мне не хотелось ничего слушать. История болезни числилась за неврологией. По словам Моисеевны, там в ближайшее время будет произведен ремонт напрочь убитых каталками полов. Конечно, за счет щедрого спонсора. Таких больных любят все, и пусть лежат там, где им вздумается. Уже собралась внушительная пачка анализов: глюкоза более-менее, остальное тоже, кроме показателей работы почек. На томографии – ишемический очаг почти на том же месте, только увеличился он в несколько раз. Теперь неизвестно, встанет ли. Придет ли в себя. Сможет ли помогать своей страдалице невестке. А может, и сама превратится в обузу для домочадцев.

В конце размышлений все-таки назрела явная необходимость звонить Валентине. Так проще будет разговаривать с Вербицкой, когда та придет в себя. Точнее, если придет. Информирован – значит вооружен. Валентина, как назло, долго не брала трубку, объявилась только через час и вывалила на меня все то, что и так висело в воздухе палаты номер семь. Непосредственно перед Новым годом Ирине с детьми было настоятельно предложено переехать в Озерки, а точнее – в небольшую трешку, купленную для небезызвестной мадам секретарши. Полина, само собой, автоматически поступала в распоряжение новой хозяйки дома с ее новоиспеченным сыном. Почти сразу случилась серия тяжелых гипертонических кризов, и, кроме Валентины, никто о них ничего не знал. Вербицкая втихомолку глотала таблетки. А потом произошло вполне предсказуемое: вместе с законной женой сумки на выезд собрала и сама Полина. Сына в известность не поставили, успели покидать вещи в нанятый грузовичок, и до пяти вечера следы пребывания четырех женщин в квартире на улице Московской оказались уничтожены. Униженное бегство, быстрее, чтобы не быть застигнутым. Как все похоже в этом мире, будь он проклят! Переехали в съемное жилье, благо средства пока имелись: Полина долгое время не снимала пенсию. Сыну Вербицкая оставила записку. Ни упреков, ни просьб. Через неделю после переезда старшая девочка нашла Полину на полу в ванной, и тут уже вызвали на помощь отца.