Это счастье, черт возьми. Пусть еще будет и будет. Пожалуйста.

Приемный покой встретил предчувствием Армагеддона. Уже второго января мы не смогли закрыться даже на несколько минут. Поели мы первый раз в одиннадцать вечера, в хирургической ординаторской, тихо и молча. Не осталось сил даже рассказать товарищам, кто и как провел праздники. Если утром в воздухе еще витала идея все же немного отметить праздник, то к вечеру всех одолевало только одно желание – полчаса просто посидеть. Так и вышло, ровно полчаса, а потом до пяти утра – безостановочный штурм дверей приемника. В моей каморке валялись забранные с отделения истории, но меня они так и не дождались.

Ну, будем надеяться на лучшее, хотя бы на четвертое число.

Однако надеждам сбыться было не суждено: народ никак не хотел успокаиваться. И только девятого января, открывая со страхом дверь в приемный покой, я увидела относительно пустой коридор. Люся уже стояла на посту, осторожно оглядываясь по сторонам, словно никак не могла понять, почему так тихо и так мало людей. Оракул надраивал огромной шваброй полы.

– Алина Петровна, ну что, все или нет?

– Почти все, Бог даст если.

– Бог тут один – ваша швабра в коридоре. Другой небожитель давненько сюда не заглядывал.

– А вот так не надо, Елена Андреевна, вслух говорить. Не будите, чего не хотите. А то не ждете, а оно и заглянет.

Стало весело. Целых два часа мы пили кофе и ели нескончаемые больничные булочки в сестринской. Как раз те два утренних часа, которые, если была возможность, заполняла собой и своими колоритными знакомыми Валентина. Но ее не ожидалось до пятнадцатого января: мужчина мечты отправился с дамой сердца на дачу в Строганово – с приличной печкой, банькой и даже телевизором. Вспомнила тут же про сообщение от Вербицкой, пришедшее вечером первого числа – целую поэму обо мне и моих достоинствах. От лени в писании ответила я на него коротко и смазанно. Скорее бы явилась Валентина: хотелось справиться, как там обстановка на передовой. Славке я перестала звонить и спрашивать, как дела в операционной, еще четвертого числа, ибо делать это было совершенно бесполезно: трубку брали санитарки, а доктор стоял за столом и не мог оторваться. В конце концов, теперь мы жили вместе, и смысла мозолить друг другу глаза на работе не было.

К обеду народ все же подкопился, и только около полуночи я наконец домучила оставшиеся еще с прошлого года истории болезни. Подумав, решила отнести всю эту макулатуру обратно на отделение сегодня же, под покровом темноты, дабы не давать повода для лишних распеканий. Накинув общественную телогрейку (точнее, у нее была хозяйка: Алина Петровна), я загрузилась никому не нужной, кроме страховых компаний, писаниной и вышла из приемного покоя хирургического корпуса: приятный хрустящий снег под ногами, тишина, ясное звездное небо, совершенно другой мир – как будто или ты ошибся дверью, или двери эти располагались так, что невозможно найти нужную и вовремя понять, что это именно она. Так спокойно, недвижимо и вне всего этого безумного аттракциона: крохотные тропинки между корпусами, сквер и промерзшие скамеечки, больничные ворота и много-много хаотично разбросанных по территории корпусов: хирургия, терапия, роддом, инфекция, пищеблок. Как будто детали конструктора, невесомые кусочки из детского картона, бесцветного или серо-голубого: только набери в грудь воздуха и подуй или просто отвернись – и все разлетится. Но только тогда совсем непонятно становится: а где же, собственно, находишься ты сам, где же ты?

Вход в терапевтический корпус оказался только через местный приемный покой. Дверь тяжелая и жутко скрипучая. Вероятно, аншлаг миновал и тут: на посту сидел знакомый невролог Костик, последнее время работавший только в неврологической реанимации и бравший несколько дежурств в месяц, и сонная медсестра дописывала какие-то карточки. Костик, увидев меня, бросил писать и подскочил со стула.

– Привет! Ты, как всегда, верная жена хирургического корпуса? Отчего в наши края?

– У вас тут скучно, Костик. Никакого адреналина. Истории хочу вот оставить на столе заведующей до утра, чтобы не было, так сказать, повода. Ну ты понял.

– Ну да. А я тут вон, развлекаюсь. Хочешь, погляди – на каталке, в коридоре.

– Че там?

– Бабуся. Что еще у нас может быть? Соседи по коммуналке только к концу праздников заметили, что бабка из своей комнаты с пятого числа не выходит. Сегодня вскрыли сами дверь, а она на полу лежит. Живая. Сколько пролежала, неизвестно, но я думаю, трое или четверо суток. Хороший такой ишемический инсультище. Непонятно, как еще дышит, блин.

– И что, никто раньше не поинтересовался? Родственников нет, что ли?

– Не-а, похоже, что нет. Соседи хоть и не совсем сволочи, но в целом будут рады. Целая комната.

– Вот оно, Новый год, новое счастье. И никто не уйдет незамеченным.

– Не, как такое не заметить? Вонь же на всю квартиру. Хоть встать не можешь, а организм-то кое-как фунциклирует, в том числе и кишечник. Представь себе. Докторшу со «Скорой» минут двадцать в сестринской выворачивало.

– Круть. Ну удачи. Я пошла.

– Давай.

Я двинулась дальше по коридору и перед лифтом как раз столкнулась с каталкой – на ней возлежала вышеописанная бабуся. Вот оно, военное поколение: несколько дней провалялась на полу с инсультом, правая сторона тела не работает, говорить не может, а в сознании. Бедное создание сопровождала санитарка с отделения. Мы вместе с каталкой кое-как втиснулись в лифт. Бабуся и правда источала ужасающий запах мочи и кала, так что хотелось поскорее выскочить из этого бесконечно застревающего на каждом этаже лифта. Она лежала, вращая осоловелыми глазами, а самое удивительное: белоснежные волосы были аккуратно причесаны и подколоты красивой старинной заколкой – вероятно, она сделала это еще тогда, когда могла это сделать. Сердце сжалось. А ведь еще полчаса назад, там, в родном приемнике хирургического корпуса, от невыносимой усталости хотелось послать первого же вошедшего в дверь человека ко всем чертям. А еще лучше, включить над Эрмитажем на весь город специальное выступление господина Левитана.

Добрый вечер, дорогие товарищи! Как же вы все достали со своим Новым годом! Когда наконец прекратите жрать водку, палить костры, биться на машинах? Когда уже закончатся эти бездонные тазики с оливье и ваша энергия дубасить морды в кабаках, гоняться друг за другом в пьяном порыве? Сядьте перед телевизором спокойно и вспомните про пионерский галстук с партийным билетом!

А теперь вот стоишь в этом чертовом лифте, взяв бабушку за еще живую левую руку, теплую и беспомощную, и смотришь, как текут ее безмолвные слезы. И никого, кроме тебя, сейчас у нее нет, а самое важное – и не будет. Может быть, она сама оттолкнула от себя всех, кто был с ней рядом, или просто прожила эту жизнь, как мотылек, не вкладываясь ни в кого, кроме себя самой, а может быть, случайно потеряла любимых и близких, отдав им всю свою жизнь без остатка. Только вот теперь… какое это имеет значение теперь, именно сейчас, в этом лифте? Голова ее, еще вполне ясная, вероятно, все еще наполнена множеством книг, музыкой, стихами, в ней красивый мужчина в темном старомодном костюме, страшно похожий на Есенина. Но теперь есть еще кое-что: потемневший безмолвный участок так никем до конца и не изученного серого вещества, большой и уже сильно созревший. И не будет больше ни правой руки, ни ноги, ни слов.