— Это конечно так-с, если вы мысли в глубоком понятиитрактуете, — протянул надворный советник, прищурив свои и без тогонеширокие глазки. — А скажите, славный Александр Григорьевич, что запублика пользовалась щедротами Алены Ивановны, то есть ее кредитом-с? Местныеобыватели или же не только-с?

Она ссужала не иначе как под залог, причем никогда не давалаболее четверти истинной цены. А на такое условие кто пойдет? Пропойца разве иличеловек в последней крайности. Но ходили, и многие ходили, потому что жаднаочень была, любую мелочь принимала, какой другие процентщики побрезгуют. Хоть врублишко пеной, ей все равно.

— Совсем вы меня заговорили-с, — укоризненнообъявил вдруг надворный советник, спрыгивая на пол. — Дело-с, дело-спрежде всего. Которая тут двенадцатая?

От такой несправедливости Заметов даже ахнул, но заявитьпротест не успел — пристав уже удалялся по коридору, пришлось догонять.

Лизавета Ивановна Шелудякова оказалась женщиной лет тридцатипяти, очень высокого роста, неуклюжей, смуглой, с большими, совершеннокоровьими глазами. Она не лежала в кровати, а сидела, свесив ноги в стоптанныхкозловых башмаках, будто готовилась поскорей уйти из палаты, чтоб никого необременять своим присутствием. Большая голова ее была перевязана белойтряпицей.

Доктор стал объяснять:

— Привезли — без сознания была. Но, полагаю, не отудара — со страху. Потому дал нашатырю — сразу очнулась. И давай скромничать. Разутьсебя, и то не дала. Насилу перевязал. Там, впрочем, кроме умеренной шишкиничего. Ну, беседуйте, а вы все подите, подите, — замахал он на прочихбольных.

Пятеро женщин, все по виду самого простого звания,безропотно поднялись со своих мест и, с любопытством оглядываясь, вышли вкоридор. Заметов плотно прикрыл дверь.

— Сердечно рад знакомству-с, — сказал надворныйсоветник перепуганной Лизавете, усаживаясь на стул и приятнейшеулыбаясь. — А еще более осчастливлен чудесным вашим спасением-с. Это ужистинно, как говорится, Провидение Божье.

Он сделал постную мину и трижды перекрестился, но бойкий, сртутным блеском взгляд не переставал обшаривать лицо Лизаветы. Она тоже всёглядела на пристава, но от робости не могла вымолвить ни слова. Подняла былоруку для крестного знамения — да и не осмелилась донести до лба.

— А знаете, маточка вы моя, что я в лютой завистипребываю. Да-с. — Все тело Порфирия Петровича затряслось в мелкомсмехе. — И к кому бы вы думали-с? К ним, — он обернулся кдвери, — к товаркам-с вашим. Им-то вы уж беспременно всё рассказали, а я,хоть и пристав следственных дел-с, а ничегошеньки пока не знаю-с, сижу передвами дурак дураком-с. — Он еще с полминуточки посмеялся, словно бы даваясобеседнице время разделить с собою веселье, и заговорщицки подмигнул. —Ну, рассказывайте-с. Что видели? И главное, кого-с. Это для нас сейчассамое-рассамое.

Закинул ногу через коленку, сцепил пальцы — приготовилсяслушать. Заметов, стоявший у надворного советника за спиной, тоже весьобратился в слух. Приготовил книжечку с карандашом, записывать показание.

Лизавета молчала.

— Да вы по порядку-с, по порядку-с, — помог ейПорфирий Петрович. — Вы с сестрицей вашей дома были, так-с? Тут звоночек вдверь. У вас ведь, верно, колокольчик-с?

— Кнопка, — тихо ответила раненая, и приставоблегченно улыбнулся. Малахольная не малахольная, но вопросы понимает иотвечать может.

— Вот и отлично-с. Итак, раздался звонок — дзинь-дзинь,или трень-трень, я не знаю, как оно там у вас.

— Бряк-бряк, — поведала свидетельница. — Толькоменя дома не было.

— Это как же-с? — озадачился надворный советник.

— К куму ходила. Кум звал, чаю пить, в семомчасе. — Кажется, Лизавета понемногу переставала бояться собеседника исделалась поразговорчивей. — Сговорено у нас было.

Порфирий Петрович так весь и сжался. Вкрадчиво спросил:

— Минуточку-с. Правильно ли я понял, что вы в этот часдома быть не предполагали-с и Алене Ивановне следовало находиться в квартиреодной-с?

Свидетельница захлопала ресницами, очевидно, не поняввопроса.

— Кто знал, что тебя в гости позвали? — невытерпел Александр Григорьевич.

— Кум знал, кума. Сестрица Алена Ивановна, — сталазагибать пальцы Лизавета. — А больше некому.

— Ну хорошо-с, — слегка поморщился пристав. —Дальше рассказывайте.

— Пришла я к куму, а кума возьми и захворай.

— И вы, чаю не попив, отправились восвояси, домой-с?

Женщина кивнула.

— Вот с того самого момента-с, как вы по лестницеподнялись… У вас, позвольте поинтересоваться, который этаж?

— Четвертый, — подсказал Заметов.

— С того момента-с, как вы на четвертый этаж поднялись,как можно подробней-с, — попросил надворный советник. — Чтоуслышали-с, что увидели-с.

Подумав, и довольно долго подумав, Лизавета неуверенносказала:

— Ничего не слыхала.

— А что дверь-с?

— Незаперта была, вовсе. Я еще подивилась. АленаИвановна всегда засовом укрывались.

— Так-так, — ободряюще закивал ПорфирийПетрович. — И что же вы, вошли-с?

— Вошла.

— И куда же-с? В комнаты?

— В комнаты.

— А там что-с?

Лицо свидетельницы вдруг приняло совсем детское, обиженноевыражение, из ясных глаз без малейшей задержки потекли крупные слезы.

— Алена Ивановна… на полу. — Лизаветавсхлипнула. — Рученьку вот этак вывернула. Глаз открытый, смотрит. Думаю,куда это она смотрит-то, чего это она на полу-то.

— Ничком, что ли, лежала? — быстро перебилпристав.

Женщина шмыгнула носом, непонимающе глядя на чиновника, нона этот вопрос мог ответить Александр Григорьевич:

— Так точно, ничком, одна рука вперед вытянута, иголова вот этак вот повернута. А глаз, точно, открыт.

— А потом что-с?

Порфирий Петрович спросил и затаил дыхание, потому чтобеседа подобралась к самому важному месту.