— Убивали двух, а убили одну, — не очень понятноначал объяснять Александр Григорьевич, но тут же поправился. — Алена Ивановна,процентщица эта, с сестрой проживает. Так вот сестру тоже по голове стукнули,но не насмерть, оглушили только. В Обуховскую свезли. Наш поручик Илья Петровичхотел немедленно бежать, допросить, но капитан не дал. Не наше, говорит, дело.Это, говорит, пускай следственный пристав.

— Очень, очень верно рассудил почтеннейший НикодимФомич!

Надворный советник просветлел лицом — сразу по двумпричинам. Во-первых, преступление все-таки оказалось не европейское, а русское,на авось. А, во-вторых, живой свидетель — это совсем другое дело. Всё обрисует,всё расскажет, укажет на преступника, а там объявляй голубчика в розыск, идальнейшее не наше дело, пускай полиция ищет.

Выходило, что а может оно и к лучшему. Не успел новыйследственный пристав вступить в должность и тут же, в первую неделю, раскрылумышленное убийство с ограблением. Начальству ведь все равно — был свидетель,не было, лишь бы дело закрыть и отрапортовать. Так вот вам, извольте-с. Оченьнедурно выйдет и для формулярного списка, и в смысле репутации.

Однако окрыленность мыслей осеняла Порфирия Петровичанедолго. Когда они с письмоводителем вышли на улицу, чтоб направиться вОбуховскую больницу, надворного советника ударила новая мысль, тревожная.

— А она сильно зашиблена, сестра эта? Не помрет-с?

Этого сказать не могу. Ее когда увозили, в беспамятствебыла. Процентщицу-то одним ударом, наповал. А у Лизаветы голова, что ли,крепкая. Или вскользь пришлось. Виноват, не скажу.

Александр Григорьевич развел руками, и у пристава сноватоскливо сжалось сердце.

Уже не обращая внимания на жару, он несолидной рысцойприпустил вдоль улицы, Заметов за ним.

На углу Сенной пришлось остановиться, чтоб перевести дух,потому что одутловатый Порфирий Петрович совсем запыхался. Шумно вдыхая воздухи держась за бок, думал: здоровье ни к черту. Раньше бы — подумаешь, верстенкупробежать. Разумеется, лета уже не юные, однако иные в тридцать пять вон какимиселезнями, а у нас извольте — сердце подорвано крепким кофеем да бессчетнымипапиросами, в желудке изжога от холостяковского питания, и от него жегеморроидальная, mille pardons, шишка. Надобно, надобно записаться в заведениеКлевезала что у Синего моста. Все хвалят. Даже тайные советники туда ходят —делать шведскую диэтическую гимнастику. Говорят, помогает.

Посокрушался так не долее минуты, потом побежали дальше иочень скоро уже шагали по длинному больничному коридору, выкрашенному тоскливойгороховой краской.

Потребовали к себе доктора.

Тот вышел, устало потирая переносицу. На заданный дрожащимголосом вопрос: «Скажите-с, жива ль доставленная полицией Лизавета Шелудякова?И ежели жива, не пришла ли в память?» — ответил, что отлично жива, от удараоправилась, ибо ушиб невелик, и говорить вполне может.

Удивительная вещь. Пока Порфирий Петрович пребывал вопасении, что свидетельница помрет, не успев ничего рассказать, он и спешил, исуетился, бежал со всех ног по духоте, так что не только себя, но и гораздоболее юного Александра Григорьевича в пот вогнал. Услышав же от доктора, чтосвидетельница совершенно благополучна и может сей же час быть допрошена,надворный советник всю свою ажитированность потерял, а напротив сделался как-товял и задумчив.

— Скажите-с, дружочек, — молвил он вполголоса,беря Заметова под локоть и уводя в сторону, к окошку, — какова она, этаЛизавета? Она ведь жительница вашего квартала, так, может, вы ее и прежде-сзнавали?

Письмоводитель с разгона еще переминался с ноги на ногу ирвался бежать дальше, к цели.

— Знать хорошо не знаю, а видел, — торопливосказал он, оглядываясь в сторону палат (доктор разъяснил, что ушибленнуюШелудякову поместили в нумер двенадцатый). — В конторе. По делу о сданиимладенца в Воспитательный дом. Идемте же, что вы?

Но пристав никуда не пошел, а вместо этого зевнул, прикрыврот ладошкой, да еще и уселся на широкий подоконник, заболтал своимикоротковатыми ножками.

— В Воспитательный-с? — уютно изумился он. —Это девица-то?

Увидев, что спешки более нет, полицейский письмоводительприготовился рассказывать.

— Вы не подумайте ничего такого, Порфирий Петрович.Она, Лизавета эта, баба добрая и честная, никто про нее дурного не скажет. Вотсестра ее, покойная Алена Ивановна, та была истинная пиявища, навряд кто по нейзаплачет. Вдвоем они проживали, на Екатерингофском. На ростовщичестве многонажиться можно, особенно если сердца не иметь, а у Алены Ивановны этот органнавовсе отсутствовал. Жила она скудно, копеечничала, а сама богатая была.

— Теперь, стало быть, сестрице ее достанется, —понимающе кивнул Порфирий-Петрович.

— Э, нет. Про старуху известно, что она всё состояниемонастырю какому-то отписала, много раз прилюдно этим хвасталась.

— Ну, это, может, похвальба одна, а никакого завещанияв природе не существует-с. Старухи, особливо жадные, удивительно неохочидуховную писать. Желают проживать вечно-с. Так что, очень возможно, ушибленнаяЛизавета через смерть сестрицы обогатится.

Заметов не сразу понял, куда клонит пристав, а когда понял,засмеялся.

— Ох, уж это вы… То есть совсем не туда. Если б яЛизавету не знал, то, может, и я бы что-нибудь такое вообразил, но нет,невозможно. Здесь надобно обстоятельства понимать. Процентщица сестру свою ни вгрош не ставила. Та намного моложе, лет на двадцать пять. Сводная, что ли.Старуха ее заместо прислуги держала. Обижала много, даже била. А та тихая,безответная. Никому ни в чем отказать не может. Оттого и поминутно беременнаяходила, многие ее забитостью пользовались. Родит — и в Воспитательный домнесет, потому что Алена Ивановна всё одно младенца в дом не пустила бы.

— И что же-с, много у нее народилось этакихдеточек? — тоном завзятого сплетника осведомился пристав и даже как быслегка подхихикнул.

— Не возьмусь сказать. Да Лизавета и сама, может, сосчету сбилась. Она ведь немножко того, — он покрутил пальцем увиска, — малахольная.

Порфирий Петрович так и вскинулся.

— Как малахольная, как малахольная-с? Говорить может?Мысли-с излагать?

— Говорить говорит, что же насчет мыслей, то где ей.Мысли во всем цивилизованном мире, может, человек у десяти сыскать можно, да ито сомнительно, — философски заметил на это Заметов.