ноги. Столкнув набок тележку, он подтащил кобылу поближе, отцепил подпруги и вожжи и крепко стянул ими Марескаля, а затем вытащил его из канавы и уложил среди лесной поросли на насыпь. Оставшимися двумя ремнями он, опутав грудь и шею комиссара, привязал того к березе.

– Тебе не везет со мной, старина Родольф. Я уже дважды обвиваю тебя, словно фараона. Ах да, не забыть еще сделать кляп из косынки Орели! Не кричать и не мешать – вот правило идеального пленника. Но ты можешь смотреть во все глаза и слушать во все уши. О, паровоз свистит! Пых-пых-пых… он уезжает, а вместе с ним и прекрасная Орели со своим отчимом. Так что я могу тебя успокоить: Орели жива, как ты да я. Полагаю, правда, что она немного утомилась после стольких потрясений! Но одна спокойная ночь, и от ее усталости не останется и следа.

Рауль привязал кобылу и сложил в груду обломки тележки. Потом он вернулся и сел рядом с комиссаром:

– Наше падение стало для тебя неожиданностью, не так ли? Но, как тебе известно, чудес не бывает. А уж тем более случайностей. На будущее запомни, что я никогда не рассчитываю ни на чудо, ни на случай, а только на себя. Итак… но, надеюсь, тебя не утомила моя маленькая речь? Может, ты предпочитаешь вздремнуть? Нет? Тогда я продолжаю… Итак, я распрощался на террасе с Орели, но скоро меня охватило беспокойство: не слишком ли неосторожно оставлять ее одну в таком месте? Никогда не знаешь, какие злодеи бродят вокруг и не рыщет ли, к примеру, рядом некий напомаженный франт… Интуиция является частью разработанной мною системы… я всегда прислушиваюсь к ней. Так что я возвращаюсь – и что я вижу? По долине шныряет Родольф, гнусный похититель и бесчестный полицейский, выслеживающий свою добычу. Тогда я обрушиваюсь с неба, сталкиваю тебя в ножную ванну с илом, забираю Орели и – будь что будет! Пруд, лес, пещера, свобода. Ты свистишь, и на твой призыв отвечают двое верзил. Что делать? Неужто решения нет? И тут у меня рождается гениальная идея… Что, если я позволю бездне поглотить нас? Как раз в эту минуту браунинг выплевывает в меня свои железки. Я отшвыриваю весла. Притворяюсь мертвым на дне лодки. Объясняю Орели, что происходит, – и мы с ней бросаемся очертя голову прямиком в желоб.

Рауль похлопал Марескаля по бедру:

– Нет, прошу тебя, не волнуйся, дружище: мы ничем не рисковали. Все местные знают, что, воспользовавшись этим туннелем, проделанным водой в известняке, ты через двести метров непременно окажешься внизу, на маленьком пляже с мелким песочком, откуда можно подняться по удобным ступенькам. По воскресеньям десятки ребятишек собираются там поплавать, а возвращаясь, тащат по этой лестнице свои ялики. Собственно, в этом желобе невозможно заполучить даже царапину. Так что мы издалека наблюдали, как ты сперва сокрушался, а потом ушел, опустив голову и отягощенный угрызениями совести. Тогда я отвел Орели в монастырский сад. Ее отчим приехал за ней на автомобиле, чтобы поспеть на вечерний поезд, так что они отправились на станцию, а я забрал свой чемодан, купил тележку с лошадью и крестьянскую одежду и покатил себе по дороге, имея целью прикрыть отступление Орели.

Рауль положил голову на плечо Марескаля и закрыл глаза:

– Нет нужды говорить тебе, что все эти хлопоты меня немного утомили и мне совершенно необходимо поспать. Покарауль мой сон, добрый Родольф, и не волнуйся. Все к лучшему в этом лучшем из миров. Каждый занимает в нем то место, которое заслуживает, а неловкие и несообразительные типы служат подушкой таким хитрецам, как я.

И он заснул.

Спустился вечер. Тени вокруг удлинились. Рауль иногда просыпался и произносил несколько слов о сияющих звездах или о бледном свете луны. А затем снова засыпал.

К полуночи он проголодался. К счастью, в его чемодане нашлась кое-какая еда. Он предложил Марескалю разделить с ним трапезу и освободил того от кляпа.

– Ешь, дружище, – произнес он, кладя ему в рот кусочек сыра.

Но Марескаль, немедленно впавший в ярость, выплюнул сыр и закричал:

– Дурак! Кретин! Это у тебя пустая голова! Ты знаешь, что ты сделал?

– Черт возьми! Я спас Орели. Отчим везет ее в Париж, а там я ее отыщу…

– Ее отчим! Ее отчим! – воскликнул Марескаль. – Так ты ничего не знаешь?

– Не знаю – чего?

– Отчим влюблен в нее!

Вне себя, Рауль схватил его за горло:

– Это ты дурак! Ты кретин! Ты не мог сказать это раньше, вместо того чтобы выслушивать мои глупые речи? Влюблен в нее?! Ах, негодяй… Однако же в эту девицу влюблены все поголовно! Стадо скотов! Вы что, никогда не смотрелись в зеркало? Особенно ты, со своей мерзкой физиономией!

И, наклонившись к нему, он произнес:

– Слушай меня, Марескаль: я вырву бедняжку из лап ее отчима. Но оставь ее в покое. Прекрати мешать нам.

– Это невозможно, – глухо ответил комиссар.

– Почему?

– Она убийца.

– И каков же твой план?..

– Передать ее в руки правосудия, и я это сделаю, потому что ненавижу ее.

Он произнес это с такой дикой злобой, что Рауль понял – отныне ненависть Марескаля взяла верх над любовью.

– Что ж, Родольф, тем хуже для тебя. Я-то собирался предложить тебе продвижение по службе, что-нибудь вроде поста префекта полиции. Но ты предпочитаешь драку. Как угодно. Начни с того, что проведи ночь под открытым небом. Для здоровья лучше и не придумаешь. А я беру лошадь и мчусь в Лурд, на вокзал. Двадцать километров. Для этой коняги четыре часа резвой рыси. К вечеру я буду в Париже, где немедленно увезу Орели в безопасное место. Прощай, Родольф.

Он кое-как приладил чемодан, сел на лошадь и без стремян и седла, насвистывая охотничью песенку, сорвался в галоп и вскоре исчез из виду.

Вечером в Париже почтенная дама, которую он называл Викторией и которая когда-то была его кормилицей, ожидала Орели в автомобиле перед маленьким особняком на улице Курсель, где жил Брежак. Рауль сам сидел за рулем.

Девушка не появилась.

С раннего утра Рауль снова заступил на вахту. И вскоре заметил старьевщика; ткнув несколько раз своим крюком в пустоту между мусорными ящиками, тот быстро удалился. Рауль сразу, благодаря некоему особому чувству, позволявшему ему распознавать людей по походке лучше, чем по каким-либо иным приметам, понял, что лохмотья и грязная кепка скрывают Жодо – того самого убийцу, которого он видел прежде в саду Фарадони и на дороге в Ниццу.

«Проклятье, – выругался про себя