Один из них, венгерского происхождения, в высшей степенибеспринципный человек, по имени Терговиц, показался мне единственным соседом, скоторым у меня было что-то общее. По крайней мере у него был рациональныйподход к преступлению — остальные смотрели на него так же, как дикие звери, накоторых мы охотились в глубоких сибирских лесах. Терговиц единственный, вместотого, чтобы молить о снисхождении Бога, которого обыкновенно считают причинойчеловеческих несчастий, ограничивался тем, что ежедневно проклинал Творца; хотяпод солнцем не существовало преступлений, в которых он не был бы виновен, в еготвердокаменной душе не оставалось места для сожалений; если он и жалел очем-то, вернее, если о чем-то ему и. приходилось жалеть, учитывая плачевныеобстоятельства, в которых он оказался, так о том —лишь, что в этой глуши непредставлялось возможностей удовлетворять свои наклонности. Возраст Терговицаприближался к тридцати годам; у него была располагающая внешность, и в первыйже день нашего знакомства мы долго содомировали друг друга.

— Заметь, — сказал мне венгр, когда мы утолилисвою страсть, — что не отсутствие женщин заставляет меня заниматься этим,а просто мои вкусы. Я обожаю мужчин и ненавижу самок; даже если бы здесь былотри миллиона этих существ, я бы ни к одной не прикоснулся.

— А нет ли в этом распроклятом месте еще кого-нибудь,кто мог бы составить нам компанию? — спросил я своего «Нового товарища.

— Есть, — ответил Терговиц, — недалеко отсюдаживет поляк Волдомир, симпатичный тридцатишестилетний мужчина и заядлыйсодомит; он уже пятнадцать лет живет в этой глуши и очень ко мнепривязался, — я уверен, он с превеликой охотой познакомится с тобой,Боршан, так что мы втроем можем объединиться и скрасить свою жизнь.

Он жил в пятидесяти верстах[95] — обычное вСибири расстояние между двумя соседями. Волдомир, сосланный за ужасныепреступления, совершенные в России, показался мне очень привлекательнымчеловеком, но грубым, желчным и жестоким, и мизантропия сквозила в каждойчерточке его лица. Только после того, как Терговиц сообщил ему несколькокрасноречивых подробностей из моей жизни, он стал смотреть на меня не таквраждебно. После небогатого ужина мы по привычке начали снимать с себяпанталоны. Волдомир обладал великолепным членом, но такого твердого изаскорузлого зада, как у него, я не встречал в своей жизни.

— Он очень мало добывает мехов, — объяснил мнеТерговиц, — и каждый день получает порку.

— Действительно, — заявил поляк, — поркадоставляет мне большее удовольствие, чем любая другая вещь на свете, и еслизахотите поупражняться на моей заднице, я к вашим услугам.

Он протянул нам с Терговицем розги, и мы целый часобхаживали поляка, который, казалось, не ощущал ровным счетом ничего. Однако вконце концов, пришедши в сильное возбуждение, блудодей схватил меня за бока, иего колоссальный, совершенно сухой орган вторгся в мой зад; Терговиц тут жепристроился к нему сзади, и в таком сочлененном положении мы вышли из дымнойхижины и продолжали содомию прямо на снегу, несмотря на жестокий мороз.Здоровенная колотушка поляка причиняла мне сильную боль, но негодяй толькопосмеивался, похлопывая меня по бокам. Через некоторое время он оставил моипотроха и слился с Терговицем, а я начал содомировать его самого; прошло почтидва часа, но этот мрачный содомит так и не сбросил сперму. Я же, будучи моложеего — мне было тогда тридцать, — кончил в его потрохах.

— К сожалению, — проворчал поляк, наконецуспокоившись и вкладывая свой член на место, — я должен отказываться отэтого удовольствия или предаваться ему в одиночестве; дело в том, что я не могудойти до оргазма, пока не пролью чужую кровь, очень много крови… Поскольку подрукой нет людей, которых можно убивать, я режу животных и мажу себя их кровью.Но когда страсти разыгрываются не на шутку, бывает очень тяжело обманывать себятакой заменой…

— Думаю, надо объяснить нашему новому товарищу, —вмешался Терговиц, — что мы не всегда ограничиваемся лисами, волками имедведями.

— Тогда где же вы, черт побери, находите жертв? —искренне удивился я.

— Среди наших друзей по несчастью, среди ссыльных.

— Даже несмотря на то, что они разделяют вашу горькуюучасть? Выходит, у вас нет жалости к людям, которые, как и вы сами, страдают вэтом аду?

— Что вы называете жалостью? — с вызовом спросилполяк. — То идиотское чувство, которое убивает все желания и которому нетместа в сердце настоящего человека? Неужели, когда мне хочется совершитьпреступление, я должен поддаться глупейшему и бесполезнейшему порыву жалости?Ну уж нет, никогда я не был способен на такое чувство, и нисколько не слукавлю,если скажу, что искренне и безгранично презираю человека, который может, хотябы на миг, уступить ему. Жажда, потребность проливать кровь — самая сильная извсех потребностей — не терпит никаких запретов; перед вами человек, которыйубил своего отца, мать, жену, своих детей и ни в чем не раскаивается и нечувствует ни грамма сожаления. Имея минимум мужества, освободившись отпредрассудков, человек может делать все, что подсказывает ему его сердце исовесть. Все решает привычка, и нет ничего легче, чем выработать в себепривычку, которая больше всего вам подходит: для этого достаточно преодолетьсамый первый барьер, и если у вас есть хоть капля энергии, вы обязательнодобьетесь успеха. Поднимите выше член, привыкните к мысли, которая поначалупугает вас, и скоро она будет доставлять вам удовольствие; именно этот рецептпомог мне спокойно относиться к любым преступлениям; я жаждал их, но в глубинедуши их боялся, тогда я начал мастурбировать, думая о них, и сегодня убитьчеловека для меня все равно, что высморкаться. Помехой в злодейских делахслужит наше неверное отношение к другим людям; полученное в детстве воспитаниезаставляет принижать свое «я» и придавать слишком большое значение другим. Врезультате любая несправедливость по отношению к окружающим представляется намвеликим злом, хотя нет ничего более естественного, чем причинить зло соседу, имы в точности исполняем закон Природы, когда ставим себя выше других и, мучаяих, получаем удовольствие. Если правда заключается в том, что мы ничем неотличаемся от прочих продуктов Природы, зачем упорно придумывать для себякакие-то особые законы? Разве растения и животные знакомы с чувствомблагодарности, жалости, братской любви и с общественными обязанностями? Развезакон Природы не состоит в эгоизме и инстинкте самосохранения? Вся беда в том,что человеческие законы суть плоды невежества и предрассудка; люди, которые ихпридумали, руководствовались только своей глупостью, своими узкими интересами иблизорукостью. Законодатель любой страны не должен быть местным уроженцем,иначе он просто-напросто выразит в своих установлениях детские глупости,которые впитал в себя среди прочего народа, а его законы, лишенные истинноговеличия и чувства реальности, никогда не смогут внушать благоговения, ибо какможно требовать, чтобы люди уважали то, что противоречит заложенным в нихинстинктам и порывам?