Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты была в коме три недели.
Я чувствую леденящий ужас, потому что даже не помню, чтобы мы говорили до этого. Последняя ясная точка – то, как я сижу в гостиной, пытаясь сделать укол. А потом сразу: «Ты была в коме три недели».
Писк по левую сторону от меня ускоряется. Я оглядываюсь: больничная палата. Том сидит на кресле возле моей койки и выглядит не очень. Он похудел, и у него глубокие синяки под глазами. Когда я хрипло прошу воды и он подносит стакан к моему рту, то чувствую сильный запах сигарет.
Я даже не могу нормально поднять голову, Тому приходится ее придерживать. Глотать невыносимо больно, а каждый вдох вызывает в легких пожар. От такой слабости и боли я впадаю в отчаяние и начинаю плакать. Я не понимаю, что происходит. И не могу ничего сказать – больно.
– Эй малышка, – мягко говорит Том, присаживаясь на кровать и стирая слезы с моих щек, – не плачь, все хорошо. Ты поправишься. Худшее позади, все будет хорошо.
Я пытаюсь успокоиться, и тут в палату кто-то заходит. Том оборачивается, встает на ноги. Я вижу отца и врача. Задерживаю на папе взгляд и думаю, неужели он всегда был таким седым?
Мне становится стыдно и страшно. Я не помню, почему так себя чувствую, но знаю, что основания есть. Кардиомонитор отсчитывает мой пульс, и он становится все быстрее и быстрее. Его писк поглощает сознание.
Отец что-то говорит, подходит ко мне, но я только сильнее пугаюсь. Губы врача двигаются, но в ушах стоит писк. Я проваливаюсь в небытие.
* * *
Я прихожу в себя в том же месте, но уже в одиночестве. Пытаюсь пошевелиться, но тело словно парализовано. Все болит. В горле, в глазах, носу, ушах… Три недели в коме, вспоминаю я. Нет, это какой-то бред. Я не верю, это неправда.
В палату заходит врач в компании медсестры. Видит, что я в сознании, и говорит:
– Белинда, понимаешь меня?
Я пытаюсь ответить, но получается только хрип.
– Не пытайся говорить, кивай.
Я киваю.
– Понимаешь, почему ты здесь?
«Нет», – думаю я и мотаю головой.
– У тебя была передозировка, потом кома. Ты лежала три недели на аппарате искусственной вентиляции легких, так что пока не сможешь говорить.
Медсестра подходит ко мне и начинает что-то делать с рукой, я чувствую боль и понимаю, что внутри стоит игла. Катетер, через который она загоняет мне в вену несколько шприцов с жидкостью подряд.
– Двигаться тоже пока не получится, нужно будет учить мышцы работать заново. – Параллельно он выписывает к себе в блокнот показатели с монитора. – Есть тоже будет тяжело, но это будем начинать уже сегодня. – Он зажимает ручку держателем и улыбается мне.
Старый седой мужчина. Я уже видела его, но как будто бы только сейчас поняла, как он выглядит.
– Из-за специфики твоего состояния, – говорит он, и я понимаю, что это про наркотики, – сильные обезболивающие тебе нельзя, так что придется потерпеть.
Из горла вылетает стон боли и жалости к себе.
Врач говорит:
– Проведем осмотр и попробуешь поесть.
Есть и правда очень тяжело. Кроме боли в глотке и нехватки сил, чтобы шевелить челюстью, есть еще желудок, который не хочет принимать пищу. Он словно слипся и пытается вытолкнуть еду обратно. Я съедаю сколько могу, и меня оставляют в покое.
Следующие сутки проходят в агонии из-за неспособности сделать хоть что-то – заговорить или двинуться. Это невыносимо, и я постоянно плачу, виню себя за такое наплевательское отношение к жизни. Я не хочу умирать, боюсь умирать, и мне страшно навсегда остаться такой.
Я нарушаю наставления врача о покое и пытаюсь делать все, чтобы перестать быть овощем и снова стать человеком.
Врачи и медсестры ругаются, но остановить меня не могут и в итоге действуют по ситуации. Отец и Том по очереди навещают меня, и через боль я пытаюсь разговаривать с ними.
Том приходит в тот день, когда я, тихо и недолго, но могу говорить. Он садится напротив меня, молчит, и я вижу, что ему плохо. В этом виновата я, и понимать это – ужасно.
– Ты не в тюрьме, – хриплю я.
Том смотрит на меня, отвечает:
– Смотря что ты имеешь в виду под тюрьмой.
– Скифф… – шепчу я, из последних сил поднимаясь в кровати, – ты его…
– Это было месяц назад, – прерывает Том.
Да, было. Да, месяц прошел, но для меня это было мгновение, и я переживаю.
– Он жив? – спрашиваю.
Том удерживается от того, чтобы закатить глаза.
– Да.
– С ним все нормально?
– Да.
Я обдумываю вопрос, говорю:
– Тебе ничего не угрожает?
– Нет, – не меняется Том в лице.
Я не знаю, соврал он или сказал правду, но успокаиваюсь. Не успеваем мы начать другую тему, как в палату заходит отец. Они с Томом смотрят друг на друга, метают взглядом молнии, и я понимаю: что-то не так. Ничего не сказав, Том выходит из палаты, оставив нас наедине.
И я понимаю, почему мне было так плохо при виде папы. Он все узнал. Как бы я ни хотела скрыть от него, что торчу, как бы ни пыталась справиться, у меня не вышло. И теперь мне настолько стыдно, что хочется впасть обратно в кому.
– Привет, пап, – хрипло говорю.
– Привет, – ласково отвечает он. – Как ты?
– Лучше, – выдавливаю.
– Слава богу.
Я хочу сказать: «Бог тут ни при чем», – но это слишком сложно.
Отец выглядит очень мягким и каким-то раздавленным. Почувствовав вину, я говорю:
– Прости меня.
– Я тебя не виню, – садится на кровать, – ты не виновата, милая. Я на тебя не злюсь и счастлив, что ты жива.
Конечно, я жива, черт возьми, почему я должна быть мертва?
– Спасибо, – шепчу.
– Но ты должна поправиться.
Я киваю.
– Пройти реабилитацию. Не в Огайо, – уточняет он, увидев мое лицо. – В нормальном месте. Это обязательно нужно сделать, ты не справишься сама, наркомания – это болезнь.
Я сглатываю. Понимаю, что хочу жить и не хочу возвращаться к наркотикам, но реабилитация…
– Пообещай мне, что сделаешь это, – отец сводит брови, – ты должна пообещать сделать все возможное.
Я понимаю, что, по сути, папа бессилен, но ему надо думать, что все под контролем. Справляясь с паникой, я принимаю решение:
– Хорошо. Я сделаю.
Он улыбается уголками губ. Начинает рассказывать про рехаб в Майями, самый лучший и самый дорогой во всей стране. Я мысленно благодарю его за подаренную возможность, хоть мне и страшно туда ехать. Нет, я больше не хочу сидеть на наркотиках, и надо принять эту помощь.