считал, что мог принести мелкие частицы на себе.

Он был прежним, небритым, худым, загорелым, пахнул табаком. Любые попытки говорить об опасности, геройстве или жертвенности он раздражённо пресекал, словно считал себя шарлатаном, получающим военные почести за невоенную работу. Я подозревал, что в зоне ему выпали не самые героические работы, и это в какой-то степени угнетало его, заставляя чувствовать дезертиром.

Но напрасно он считал, что его берегли излишне. Зона всё равно добралась до него.

Через несколько месяцев он заболел сильной ангиной, которая повторилась через какое-то время. У него стали крошиться ногти и редеть волосы, он резко потерял в весе и утратил физическую силу. Однажды, вернувшись из школы, я увидел в полутьме прихожей старика, но когда он вышел на свет, я убедил себя, что обознался. Потом его состояние стабилизировалось, он начал набирать вес, и казалось, что страшное позади.

Зона ещё больше огранила характер отца: он стал более замкнутым, суровым. Даже понимая своё состояние, он ни на йоту не отступил от идеалов верности комбинату. Я чувствовал хмурый взор отца много лет спустя его исчезновения. Неправильно говорить, что он заставлял меня жить по своим идеалам, просто он не знал ничего другого.

Поэтому я уехал в Екатеринбург, поступив в университет, и впервые за много лет ощутил себя в пьянящем вакууме новой жизни, где было так много неизвестных, что всё казалось возможным. Отец воспринял мой переезд спокойно: он не одобрил и не осудил, он сказал лишь: «Как знаешь». Он словно предвидел, что я всё равно вернусь и буду жить так, как хотел он, как хочет комбинат, как хочет Челябинск. И я действительно вернулся и принял эти правила.

А может быть, он не спорил, потому что у него не было сил. Меня до сих пор мучает мысль, что я воспользовался его слабостью, бросил его и не был с ним в последние месяцы жизни. Может быть, тогда бы он не ушёл. За головокружительное чувство полёта студенческих лет я заплатил годами жизни, медленно воплощая его идеалы с поправкой на изменившееся время.

Как-то осенью я приехал домой и окончательно не узнал отца: на меня смотрело даже не лицо старика, на меня смотрел череп. Мать не замечала этих разительных перемен и наоборот говорила, что отцу лучше, но я видел, как изменилась его походка. Мы наблюдали медленное увядание, которое врачи беззаботно называли истощением организма и связывали с недостатком витаминов: врачи часто беззаботны, когда видят безнадёжность. Отца направляли в санатории и советовали пить красное вино, и это вино скоро стало его главной страстью. Его органы отказывали один за другим, словно кто-то шёл по большой квартире и выключал в комнатах свет.

Он не стал дожидаться тягостного конца. Он не хотел, чтобы его хоронили в свинцовом гробу. Он просто ушёл и не вернулся, и о том, что он направлялся в зону, мы узнали от случайных людей, которые видели человека, подходящего под описания. Но это мог быть и не он.

Два хмурых опера, которые приходили к нам в те дни, произвели на меня впечатление: они показались мне уставшими, деловыми, спокойными. Я чувствовал, что их отвлекли от более интересных дел, но все же они хотели быть нам полезными, просто не знали как. Умирающий человек, скрывшийся в глубине зоны — разве их работа искать его труп? Он мог быть где угодно: на дне технологического водоёма, на могильной пустоши, в овраге. Мы это понимали и не настаивали, и скоро дело закрыли. Может быть, в тот момент я впервые задумался о работе в полиции.

Было ли это предательством по отношению к отцу? Кто знает. Я хочу думать, что это было актом высшего понимания, ведь он не хотел, чтобы его нашли. И поэтому я так долго не мог сломать себя и приехать в зону даже на экскурсию: я боялся увидеть его случайно.

В кустах что-то зашуршало, я выхватил телефон и включил фонарик: два слюдяных глаза посмотрели на меня, и худая лисица утекла сквозь зелень, всколыхнув траву.

Я не разделял очарования Лиса зоной. Она так и осталась для меня могильником человеческих судеб, пожаром, который засыпали людскими телами. Это был коллективный подвиг незнания, большой обман ради высокой цели. Но была ли альтернатива, спрашивал меня голос отца? Кому-то пришлось погибнуть здесь, чтобы не погибли сотни других людей в Челябинске, в Екатеринбурге, Перми. Отец как никто осознавал эту невыносимую арифметику. Да, это был акт героизма. Но разве героизм одних не является всегда следствием ошибок других?

Я злился на абстрактных бюрократов, которые не сумели вовремя организовать доставку индивидуальных дозиметров и СИЗов, не следили за полученными дозами. Но отец соглашался лишь отчасти. Он говорил, что если бы всё делали по нормативам, потребность в ликвидаторах была бы выше. Он так и не избавился от желания прикрывать собой других. Гордился я им? Боялся? Негодовал? Я уже не знаю. Сложно жить с человеком, который зациклен на мысли, что каждая жизнь должна рано или поздно пойти под откос.

Из-за него меня тянет на фронт сейчас. Я всё ещё ощущаю его взгляд на затылке, как дуло револьвера. Не сомневаюсь, отец был бы в числе добровольцев. И хотя я не разделял его клинического фатализма, именно сейчас я чувствую, что он прав как никогда. Я не могу сформулировать этого, но теперь я знаю, что двигало им. И это бесценно.

Разве прав Лис, когда говорил о коллективной травме? О том, что мы заполняем пустоту внутри себя войной? Мы не рады войне. Мы рады тому, что имеем смелость не отсиживаться по углам истории, а принять в ней участие, пусть маленькое и незаметное. Великий пожар разгорелся не по нашей вине, просто мы, в отличие от Лиса, готовы к нему морально. Мы устали от липкого ожидания. Мы не хотим бесславного конца. Не хотим променять идеалы наших отцов на «Сникерсы».

Где-то снова заныл пёс. По листьям смородины защёлкал дождь. Беспечные капли плевали мне на лицо. Сколько в них радиации? Понятия не имею.

Я зашёл внутрь и ещё долго лежал, слушая усиливающийся голос дождя, пока сон, похожий на тяжёлый наркоз, не забрал меня без остатка.

В пять утра слабый писк будильника проник в голову, как