– Неудивительно, она никогда не расставалась с ними.Ждала от него весточки. Все надеялась, что он приедет на каникулы. Но его отецсчитал, что самостоятельность закалит сына, и… мальчик так и остался вГермании. Отец, правда, навещал его. Даже возил в Париж, еще куда-то, непонимая, что ему хотелось только одного: хотя бы на несколько дней оказатьсядома. Когда Ральф уехал, ему было всего семнадцать, а Марта вообще быларебенком. Время шло, он стал взрослым и писал ей все реже, а она так ждала этихписем. Я помню, как она плакала навзрыд, получив от него письмо, не письмодаже, шутливую записку. «Он меня больше не любит», – твердила она, я никак немогла ее успокоить. Я знала его письма наизусть, потому что она без конца мнеих читала. Они были для нее единственным утешением. Как она его ждала… и отцане раз просила о поездке в Германию. Но в то время он уже плохо себячувствовал, и поездку постоянно откладывали. Она просила отпустить нас вдвоем,но об этом, конечно, не могло быть и речи. Одно время она всерьез хотеласбежать из дома, чтобы отправиться к Вернеру. Мне пришлось предупредить ееотца, и тогда мы с ней поссорились, в первый и единственный раз в жизни. Апотом мы узнали, что Ральф женился в Германии. Мы долго боялись ей сказать обэтом, к тому моменту она уже считала себя вполне взрослой, и ее чувства к немудавно переросли из детской влюбленности во что-то более серьезное. Но ее отец,конечно, считал все это пустяками. Никто не знал, как она страдала, никто, кромеменя. Я боялась отходить от нее хотя бы на шаг, боялась, что она руки на себяналожит. Единственным ее желанием было увидеть его, хотя бы раз. Но он непоявлялся в Риге. Его отец терпеть не мог Гитлера, называл его выскочкой и былвозмущен тем, что сын связался с фашистами. Отношения между ними вконециспортились. Вернер жил в Германии, с отцом практически не общался… Онивстретились уже после того, как немцы заняли город. Я помню, как Ральф появилсяу нас в доме в этой своей черной форме. Она ему очень шла, высокий красавец сбелозубой улыбкой. А я, когда увидела его, вдруг испугалась, наверное, былопредчувствие. Ее отец разговаривал с ним в гостиной, когда вошла Марта. Ральфсказал: «Где моя маленькая принцесса?», повернулся и замер. Я помню, как он побледнел,как они стояли и смотрели в глаза друг другу. Он-то помнил ее маленькойдевочкой, а теперь она была взрослой девушкой, такой красивой, что у мужчин привиде ее перехватывало дыхание. Она вела себя с таким достоинством, как будто неплакала долгие годы ночами напролет, ожидая его… Он увез ее через неделю.Приехал на машине, поднялся к ней в комнату, ни на кого не обращая внимания.Уже тогда надо было понять, что он очень изменился, ничего не осталось отмилого ласкового мальчика. Я была в ее комнате, когда он вошел, в кожаномпальто нараспашку, не сняв фуражки, не поздоровавшись, не замечая ее отца, емувсе были безразличны, он смотрел только на нее.

«Собирайся», – сказал спокойно, и моя бедная девочка сталасобирать свои вещи. Отец пытался ее образумить, ведь Вернер был женат, но она,опустив голову, сказала: «Не надо, папа, я все равно уйду» – И ушла. Год мы еене видели. Она приехала, когда умер ее отец. У него всегда было слабое сердце,а то, что его дочь… в общем, через год он умер, и она приехала его похоронить.Я-то думала, она так страдает из-за отца, но после похорон она сказала: «Я невернусь к нему. Никогда. Он чудовище, настоящее чудовище». Но теперь ее некомубыло защитить, да и отец вряд ли смог бы что-то сделать. Ходили слухи, что у Вернерамогущественные покровители. Он опять приехал за ней. Машина стояла у дверей, аон даже не вошел в дом, прогуливался рядом, сцепив за спиной руки. Она наделапальто и пошла к нему. Я смотрела в окно, как она идет, он молча распахнулперед ней дверцу машины, помог сесть, и они уехали. И еще два года я ее невидела. Потом она от него все-таки сбежала. Появилась ночью, измученная,похудевшая. Она была беременна. Я-то думала, он отправил ее в Германию, гдебыло безопаснее, но он везде таскал ее с собой. Тогда она уже не питала никакихиллюзий и знала, что он ужасный человек, но… понимаете, она все равно любилаего, простить не могла, но любила. Она не хотела возвращаться к нему. Ей надобыло где-то укрыться, спрятаться от него. И я отправила ее на дальний хутор ксвоим родственникам. Они были добрыми людьми и готовы были помочь ей. Конечно,он приехал и, не найдя Марту в доме, приставил пистолет к затылку нашейкухарки, она помнила его еще мальчишкой, но я сразу поняла, что он выстрелит, исказала, где прячется Марта. Я не могла иначе. Я знала, что он выстрелит. Онпоехал за ней, но советские войска прорвали оборону немцев в том направлении, ихутор уже был на их территории. Он все-таки туда добрался, не знаю как, нодобрался, об этом мне рассказали родственники уже после войны. Но Марты там ктому времени уже не было. Оставаться на хуторе было опасно, и она ушла, кактолько там появились русские, никто не знал, что с ней. Вернер, должно быть,надеялся, что она вернется в Ригу, ведь идти ей было некуда. Но она невернулась. Последний раз он появился в октябре сорок четвертого, когда Ригу ужеосвободили. Все еще надеялся. Я прятала его в нашем подвале почти три месяца.Иногда он исчезал на несколько дней, думаю, он пытался найти ее, но в тойнеразберихе разве можно было рассчитывать на удачу. А потом он ушел. И я былауверена, что больше никогда его не увижу. После войны его искали. Его отцаарестовали, он умер в лагере в пятидесятом. О Марте не было никаких известий.Сначала я надеялась, потом поняла: если бы она была жива, послала бы мневесточку. Долго-долго я видела ее в своих снах в сереньком пальто, в которомона тогда ушла из дома, с ребенком на руках. Я молилась за вас, даже не зная,живы вы или погибли. Уже в семидесятом меня разыскал мужчина, назвался троюроднымбратом Марты. У нее в самом деле был брат, до войны жил в Праге. Онрасспрашивал, не известно ли мне что-то о ее судьбе. Мы долго разговаривали,хотя ничего сообщить ему я не могла. Не знаю, почему я ему не поверила. Онпошел в гостиницу, и я отправилась за ним. В холле его ждал мужчина. Я стоялавозле дверей, не решаясь войти, он поднялся, повернулся ко мне. Ему тогда былолет шестьдесят, на лице безобразный шрам через всю правую щеку, но я его сразуузнала. Он все еще пытался ее найти.

– И вы не сообщили в милицию? Ведь он нацистскийпреступник?

– Нет. Каким бы он ни был мерзавцем, но он… он любилее. По-настоящему любил. И она любила его. И никогда бы не простила мне.

Раздался щелчок, и запись прервалась.

– Вот и все, – вздохнула Татьяна. – Невероятнаяистория, правда?

– Да, – кивнула я, глядя за окно. Теперь уже никакихсомнений быть не могло: мой дед эсэсовец, без колебания стрелявший в безоружныхлюдей, сукин сын и мерзавец, который всю свою жизнь любил мою бабку… Надо ещекак-то научиться с этим жить.

Конечно, сын за отца не отвечает, и уж тем более внучка задеда, но в тот момент у меня было такое чувство, точно на плечах моих тяжкаяноша и я даже с места сдвинуться не смогу.