Стено с чувством пожал мне руку, и его юная жена,присутствовавшая при нашем разговоре, не могла сдержаться, чтобы не выразитьживейшую радость от того, что к их партии присоединился столь достойныйчеловек.

— Боршан, — торжественно заявил Стено, —после таких слов, которые наверняка идут из самого сердца, я больше несомневаюсь в образе ваших мыслей. Но скажите, вы действительно готовыотстаивать наши интересы, как свои собственные, и принять на себя всеобязательства, требующие верной дружбы и строгой конспирации?

— Сенатор, — живо ответил я, — клянусьжизнью, что буду с вами до тех пор, пока последний тиран не исчезнет с лицаземли, если вы вложите в мои руки необходимое оружие.

После чего я рассказал супругам о случае с принцессой Голландии,который убедительно свидетельствовал о моем отвращении к тирании и к ееносителям.

— А ваша супруга, друг мой, — спросил менясенатор, — она разделяет ваши взгляды?

— На ваш вопрос отвечу честно: наши взгляды настолькосхожи, что она оставила Софию, которая осыпала ее всевозможными милостями.

— Отлично, — сказал Стено, — завтра в моемдоме соберутся друзья; я приглашаю вас обоих присоединиться к нам и обещаю, чтовы услышите очень интересные вещи.

Я передал этот разговор Эмме.

— Прежде чем влезть в это дело, дорогой, надо подуматьхорошенько, во что оно может вылиться. Не забывай, что когда ты отказалсяслужить Софии, ты действовал скорее, как мне кажется, из отвращения кполитическим интригам, а не из духа свободолюбия.

— Нет, — возразил я, — ты ошибаешься; с техпор я много передумал и пришел к выводу, что только мой извечный ужас переддеспотизмом отдельной личности заставил меня отказаться от предложения супругиградоправителя: будь ее цели несколько иными, я, возможно, согласился бы навсе…

— Извини, Боршан, — не унималась Эмма, — но яне вижу никакой логики и последовательности в твоих принципах: ты сам тиран, иты же ненавидишь тиранию; деспотизм сквозит во всех твоих вкусах, глубокогнездится в твоем сердце, твоя душа пропитана им, и вдруг ты восстаешь противнего. Объясни мне эти противоречия, или можешь больше не рассчитывать на меня.

— Эмма, — начал я, глядя прямо в глаза своейспутнице, — послушай внимательно, что я тебе скажу и хорошенько запомнимои слова. Если сенат собирается выступить с оружием в руках против шведскогомонарха, им движет не ненависть к тирании, а зависть, оттого что деспотомявляется кто-то другой, но не сами сенаторы; как только они получат власть, тыувидишь, как в их взглядах произойдет внезапная метаморфоза, и те, кто сегодняненавидят деспотизм, завтра будут сами осуществлять его для своего блага.Приняв предложение Стено, я играю ту же роль, что и он и ему подобные; я нестремлюсь сокрушить трон, но хочу обратить его свойства в свою пользу. Еще вотчто запомни: я. разорву с этим обществом, как только увижу, что оновдохновляется другими принципами или идет в другом направлении, поэтому, Эмма,не обвиняй меня в непоследовательности, как не осуждай тех, кто заменяеттиранию деспотизмом: трон люб всякому человеку, и не трон он ненавидит, а того,кто сидит на нем. Я чувствую в себе прямо-таки потребность вмешаться в мировыедела, для этого нужны не предрассудки и не добродетели, но страсть, порочноесердце и несгибаемый характер — то есть как раз то, чем я обладаю; фортунаблаговолит ко мне, и я принимаю вызов судьбы. Оденься завтра шикарнее, Эмма,будь гордой, умной и соблазнительной — я хочу сказать, стервозной, —именно эти качества уважают в доме Стено; покажи его гостям, что они в тебеесть, и ничего не бойся.

Мы пришли к назначенному часу и были встречены лакеем,который коротко бросил швейцару: «Это последние, никого больше не пускать».

Позади большого дома, похожего на настоящий дворец, был сад,в самом конце которого, в уединенном павильоне, собрались гости. Павильон былокружен высокими густыми деревьями и напоминал собою храм, воздвигнутый в честьбога молчания. Дворецкий молча указал нам дорогу, но провожать не стал.

Не считая нас, собрание состояло из восьми человек. Стено иего жена, с которыми я вас уже познакомил, поднялись приветствовать нас ипредставить остальным, которых я сейчас опишу. Это были три сенатора ссупругами. Самому старшему было около пятидесяти, его звали Эрикссон;величественным видом он напоминал государственного мужа, но было что-тонеприятное в его взгляде и в его манере говорить.

Его жену звали Фрезегунда, ей было тридцать пять лет, онаотличалась скорее красотой, нежели женственной грациозностью, в лице ее былочто-то мужское, но от этого она выглядела еще более величественной, словом, онабыла тем, что обыкновенно называют красивой и роскошной женщиной. Второмусенатору Вольфу было лет сорок, он поражал с первого взгляда необыкновеннойживостью, в том числе и в смысле ума, но в каждой черточке его лица сквозилапорочность. Амелии, его супруге, было от силы двадцать три года; оченьпикантное лицо, удивительная точеная фигурка, свежайший ротик, плутоватыеглазки, нежная кожа; при всем этом она обладала острым умом и пылким воображением— трудно представить себе более распутное и более обольстительное существо.Амелия покорила меня — именно покорила, иным словом я не могу выразить своичувства. Имя третьего сенатора было Браге, он был моложе тридцати, стройный,худощавой, с быстрым взглядом, весь какой-то нервный в движениях, но явнопревосходил своих коллег силой, цинизмом и жестокостью. Его жена Ульрикасчиталась одной из самых обворожительных женщин в Стокгольме и одновременноодной из самых коварных и порочных, одной из самых преданных сторонницсенаторской партии, способной привести ее к победе; она была на два года моложесвоего супруга.

— Друзья, — начал Стено, как только закрыли назасов двери и опустили шторы, — я уверен, что этот французский господин иего супруга достойны нас, и предлагаю немедленно принять их в наше общество.

— Сударь, — обратился ко мне Браге тоном нескольковысокомерным, — рекомендация господина Стено вдохновляет и внушает довериек вам, однако будет лучше, если мы услышим ваши честные ответы на наши прямыевопросы. — Немного помедлив, он спросил: — Каковы ваши мотивы ненависти кдеспотизму королей?

На что я, не задумываясь, ответил так:

— Зависть, ревность, честолюбие, гордыня, нежеланиеподчиняться и страсть властвовать над другими[89].

Сенатор: — Думаете ли вы о благосостоянии и счастье народа?

Я: — Меня заботит только собственное благополучие.

Сенатор: — Какую роль играют страсти в ваших политическихвзглядах?

Я: — Самую важную и первостепенную; на мой взгляд, каждый излюдей, называемых государственными мужами, преследует и всегда преследовалтолько свои собственные цели; им движет и всегда двигало только намерение какможно полнее удовлетворить свои похотливые наклонности; все его планы,предложения и проекты, — все, включая его законы, служит его личномусчастью, ибо благополучие народа ничуть не занимает его; все, что он нипредпринимает, должно сделать его еще могущественнее или богаче.