Она, конечно, не знала и знать не могла, что все опытныезаключенные, как болезнью, поражены застарелою привычкою к притворству. Онистолько лет изображали всяческие хвори, изыскивая способы избегнуть каторжныхработ, что и теперь не могли помыслить без этого жизни. Так, порошком, которыйчервяк толчет в древесном дупле, надобно надуть в глаз, чтобы образовалосьустрашающее «бельмо», которое, однако, довольно скоро само проходит. Надеясьизобразить глухоту, кладут в ухо смесь кашицы из травы, меда и гнилого творога:она вытекает натурально-зловонной зеленовато-белой жижей. Особенные ловкачиумеют и флюс изобразить. Для этого надобно изнутри проколоть щеку иголкою, покане хрустнет (только не проткнуть насквозь!), а затем, зажав рот и нос, надуватьщеку, чтобы раздулась и покраснела. «Вылечить» сию хворь так же просто, как еенагнать: следует проколоть щеку снаружи и выпустить воздух. Но даже это пустякипо сравнению с тем, что удается истинным мастерам своего дела! Стягивая подколеном кожу вместе с жилами в складки и продевая сквозь них иголку со свинойщетиною, они добиваются, что ногу сводит, она «отнимается». Однако щетинусовсем не трудно вытащить, распарив ногу в бане!

Елизавета, ничего об этих хитростях не ведая, смотрела назаключенных с истинным сочувствием, думая, что надо бежать из Жальника какможно скорее, пока и сама не уподобилась этим несчастным калекам!

Она прошла почти весь двор, прежде чем увидела Данилу. Еебывший крепостной стоял возле кучки людей, окружавших небольшой пятачок двора.Елизавета с любопытством к ним приблизилась.

– Быков гонять? – проговорил один из арестантов, делаядругому приглашающий жест. – Талан на майдан!

– Шайтан на гайтан! – усмехнулся другой, подсаживаясь рядоми вынимая пару обыкновенных игральных костей. Однако, завидев Елизавету, быстроубрал их, крикнув: – Стрема!

Заключенные вскочили, заслоняя заветный пятачок, бывший темсамым майданом для игры в карты ли, в юлку, в бегунцов, который есть в каждойтюрьме, а то и в каждой камере и подчас является для несчастных узниковединственным развлечением. Елизавета испуганно попятилась, но тут подоспелДанила и, шепнув что-то одному-другому, успокоил арестантов. Они вернулись кигре, и только тот, который поднял тревогу криком «Стрема», проворчал как бы впространство:

– Баб смерть не люблю! В бабах-то черти-дьяволы сидят!

Но Елизавета уже не обращала на него внимания, следя заДанилою. Он же делал что-то очень странное...

Из-под угла сарая он вырыл заранее, видимо, припасенныедощечки, щепочки, камушки и принялся что-то из них слаживать, огораживаяколышками. Не сразу догадалась Елизавета, что Данила ставит перед нею некоеподобие тюремного двора, огороженного высоченным забором. Причем он такнастойчиво поглядывал на крышу соседнего сарая, что Елизавета поняла:сооружение из двух камней с положенными на крышу дощечками изображает именноэтот сарай.

Взяв два белых камушка, Данила ткнул пальцем себя в грудь,потом указал на Елизавету. Нетрудно было уяснить, кого камушки означают.Елизавета кивнула, и Данила, быстро, одобрительно улыбнувшись, достал еще триголыша, а потом показал на трех сидевших неподалеку арестантов. Стало быть, этикамушки обозначали их. Елизавета опять кивнула. Тогда Данила положил на «крышу»камень, изображавший его, на другой край этой же доски швырнул «арестантов»,доска подскочила – и «Данила» перелетел через колышки ограды. Испытующевзглянув на Елизавету, словно желая удостовериться, что ей все понятно, Данилаположил на «крышу» камушек, обозначающий ее. «Арестанты» вновь «прыгнули» накрай доски – и Елизаветин камень, перелетев через ограду, упал точно рядом спервым камушком, причем Данила сделал при этом резкое движение, словноподхватывал кого-то.

Елизавета стояла недвижимо.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять значение сейпантомимы. Данила предлагал ей план бегства, дерзкий, но, очевидно, тщательнопродуманный план. Пожалуй, только таким способом и можно одолеть высоченнуюстену. В плане сем была одна закaвыка: он никак не был рассчитан на участиебеременной женщины. И даже если бы не очень ловкой и поворотливой Елизавете всеже удалось перелететь через стену и быть подхваченной Данилою, не переломатьруки-ноги, такой полет почти наверняка повредит ребенку. А если Данила ее непоймает – сразу выкидыш! Но это было для Елизаветы страшнее собственной смерти,а потому, подняв на парня полные слез глаза, она сделала над животом округлыйжест, а потом так выразительно покачала головой, что у Данилы вытянулось лицо.Он тоже понял ее пантомиму!

Данила выглядел обескураженным. Другого плана побега у негоявно не было... В эту минуту подбежала рассерженная Глафира, схватила Елизаветуза руку, потянула за собой:

– Что это вы, сударыня, затеяли? Раздевшись – в такуюветрилу?! А ну как прохватит лихоманкою? Погуляли – и будет, возвращаться пора.Пошли, пошли, барыня!

Елизавета уже поднималась на крыльцо, как вдруг сообразила,что повела себя с Данилою не великодушно: если сей план побега не годится длянее, это вовсе не значит, что и он должен от сего отказаться! Зачем ему-толишаться свободы?

Она оглянулась, желая как-то дать знать ему это, но неувидела парня. На его месте стояла какая-то маленькая, худенькая женщина срастрепанными черными волосами, в затрапезном платье из синей путанки [60] ипристально глядела на Елизавету. Но стоило той оглянуться, как женщинаметнулась за угол и скрылась из виду.

* * *

Конечно, ее снова заперли. Пока что по-прежнему – в покояхАраторна, однако резко изменившееся отношение Кравчука показывало, что это лишьпоследняя поблажка. Снова только раз в день появлялась Глафира с едой. Теперьэто не был гнилой хлеб, но все равно – самая простая и скудная пища. Глафиратоже сильно изменилась, – вернее, сделалась прежней суровой надзирательницей. Елизаветаее и не винила, даже радовалась, что монашенку убрали от нее: ночами та изряднопохрапывала, – а ее обществу с удовольствием предпочитала одиночество.

Месяц истекал – медленно, но неостановимо. Узница топребывала в состоянии полнейшего безразличия ко всему, то впадала в буйное,исступленное отчаяние, и не однажды мысль о самоубийстве посещала ее.Воспоминание о Машеньке сдерживало, но в минуты безумия Елизавета считала дочьуже потерянной для себя. И, пожалуй, когда бы не тот ребенок, которого онасейчас носила, то, наверное, свила бы она себе веревку из простыни, оборваламучение свое!..