Елизавета сама всю жизнь была мечтательницей, но и судьбапостоянно подставляла ножку, и власти в руках никакой не было даже над собою,не то что над другими людьми, и вот Араторн тоже оказался мечтателем, толькосвойство его характера, гибкое и лукавое, позволяло иметь в руках огромноемогущество, кое порою застило ему глаза и не давало видеть жизньдействительную, а не придуманную. О, как это понимала Елизавета – и могла лишьпосочувствовать, что этот таинственный, сильный, могучий человек настолькоослеплен своей целью, что не видит пагубности и тщетности путей, которыми онидет вслед за призраком. Это сходство между нею и ненавистным венценосцемуязвляло Елизавету в самое сердце. Да ведь и все люди, которых она знала, былиослеплены тем или иным мороком, рожденным в глубинах больного тщеславия,больной мстительности, больной любви или ненависти: ее родная мать, Вольной,Августа, Улька – да все, куда ни ткни! Даже Алексей.

Она старалась не думать об Алексее, но, вольно, невольно ли,каждая мысль была о нем; неистовые, страстные, томительные сны замучили. В ееобессиленном, уставшем, испуганном теле, оказывается, таилась такая жаждалюбовной страсти, какой она и прежде, когда была сама себе хозяйкою, неиспытывала. Прежде ее плотское томление было возможно или утолить, илипревозмочь, но теперь она томилась лишь по единственному человеку, иневозможность быть с ним изводила денно и нощно.

Елизавета непрестанно возвращалась мыслями к своемупробуждению на берегу. Было бы в тысячу раз легче переносить заточение, знайона доподлинно, что Алексей оставил ее тогда не со злом, не с обидою, чтосейчас он ищет ее. Она боялась возвращения Араторна, боялась Кравчука, бояласьсмерти, но верила, что с этим страхом она справится и сживется, но никогда ейне совладать со страхом одиночества, в кое вверг ее Алексей, ибо одиночествоозначило – безнадежность. Бог весть куда вновь унесет его ветер разлуки, покаона заточена здесь! Право слово, мстительные мечты о встрече двух Алексеев,отца и сына, приносили ей теперь весьма малое облегчение, а то и пущерастравляли душу: ребенок-то родится в тюрьме, да и успеет ли он вообщеродиться?! Подумав об этом, Елизавета заливалась такими слезами, что спасениеот них было лишь в полусне-полузабытьи, после которого она вставала всязапухшая от слез и едва могла разлепить глаза. Но порою, когда уже все слезыказались выплаканными, то ли усталость, перешедшая в свою противоположность, толи некое прозрение овевали ее животворным крылом покоя, и вышний голос,чудилось, шептал слова вековечной мудрости: «Не сталось сегодня – станетсязавтра. Терпи и надейся!»

* * *

Елизавета и после отъезда Араторна оставалась жить в егопокоях: очевидно, такова была воля мессира. Поражало, что в комнате,обставленной со всем вкусом, роскошью и прихотливостью, не было ни одногозеркала. Очевидно, лицезрение собственного отражения доставляло Араторну такиестрадания, что он решил избавить себя от них. И Елизавете приходилосьдовольствоваться кадкою с водою вместо зеркала. Конечно, она могла бы попроситьего у Кравчука, но не хотела, чтобы даже самая малая и тонкая нитьчеловеческих, мирных отношений завязалась меж ними. От него Елизавета не желалапринимать ничего, хотя теперь Тарас Семеныч желал бы ей предложить оченьмногое!

Как ни открывала она окошки, проветривая комнату, ничто немогло выветрить из нее назойливый аромат уксуса quatre voleurs[59], которым впоследнее время обильно опрыскивался Кравчук. Было невыразимо смешно, чтоначальник тюрьмы выбрал туалетный уксус с таким обличительным названием, но Кравчук,конечно, не понимал насмешку, хотя от простоты он был весьма далек, напротив –при своей неловкой наружности был достаточно хитер: из тех, что упадшихчуждаются, а случайно вознесенным – раболепствуют. Его преображение поотношению к Елизавете оказалось столь молниеносным, что могло ее толькорассердить и оттолкнуть, однако Тарас Семеныч вел себя с непосредственностьюоперного лицедея, переходящего от роли мрачного разбойника к роли пылкоголюбовника.

– Душеньку-то свою он в недоброе место продал! – как-тообронила Глафира, у которой с души воротило, когда, насыпав табаку из рожка наноготь большого пальца, понюхав его «на фырок» и с наслаждением прочихавшись,причем его парик едва не слетал с головы, Тарас Семеныч начинал объяснятьузнице, что «ничто не может более сдерживать его в границах целомудрия ирассудка. Тот вечно ошибается, кто понадеется на свою мудрость, когда любовьзажжет его душу!»

Разумелась любовь к Елизавете.

Елизавета не сомневалась, что сия округлая фразапозаимствована Кравчуком из какого-нибудь галантного сочинения, хотя трудненькобыло вообразить его с книгою в руках. Однако не сам же он сие выдумал! Гораздоболее его натуре соответствовало притиснуть Елизавету где-нибудь в укромномуголке и полезть ей за пазуху, а потом, получив полновесную затрещину, отойти,не смутясь нимало, и недоумевающе пожать плечами:

– Никак разгневались? А чего тут такого? Все мы по пояс –люди, а там – скоты.

И тут же вновь вернуться в образ светского кавалера:

– Вот, сударыня, истинная картина моего сердца в отношении квам!

Хорошо, хоть к ногам не валился, хотя коленопреклонение ввысшем свете обязательно входило в программу любви.

Но во всяком обличье Кравчук был Елизавете отвратителен. Дажемысли у нее не возникало использовать его похоть в своих выгодах. Можно былочерез него подробнее вызнать о заговоре венценосцев, о содержании приказаимператрицы, можно было обратить его против Араторна, наконец, обеспечить себев тюрьме надежную защиту... Нет, ничего этого сделать было нельзя, если преждепредстояло изведать ласки Кравчука, при одной только мысли о которых Елизаветуначинало тошнить. А ее и так достаточно часто рвало: беременность не давалапокою.

А ведь если бы не домогательства Кравчука и не эта рвота,жизнь свою Елизавета сейчас могла бы назвать вполне сносной. Однако, чтобы ееиспортить, вносила свою лепту и Матрена Авдеевна: она тоже преисполниласьприязни к узнице и дня прожить не могла, чтобы не продемонстрировать ей новыеухищрения своего постижера. Это имело прок лишь постольку, поскольку давалоЕлизавете возможность видеться с Данилою. Но – не более чем видеться, потомучто словом обмолвиться они не могли, а воспользоваться его парикмахерскиммастерством тоже было немыслимо: волос-то чуть! Елизавета даже подумывала, незаказать ли и ей парик Даниле, чтоб иметь хоть какую-то возможность с нимпоговорить, однако как-то раз ему удалось обронить у порога малую бумажонку, накоей было коряво нацарапано: «Выходи во двор!» Понятно, что, пока Елизаветасидит в четырех стенах, Данила не в силах помочь ей бежать! Однако как жедобиться отмены приказа Араторна, не дозволявшего ей выходить из дома?