А он вдруг приподнимается на локте и долго, пристальносмотрит на ее оцепенелое лицо.

– Ну что же, – говорит он наконец так холодно и отчужденно,что у Елизаветы начинает болеть сердце, – видно, настала пора нам проститься стобой?

И вот его уже нет рядом, вот он уже исчезает в этой синейзвездной ночи, полуобернувшись, бросив на Елизавету прощальный взгляд.

– Я не умру, – чуть слышен его голос, – если ты успеешьтрижды вернуться. Трижды вернуться...

Куда, господи? Откуда, зачем?

Елизавета судорожно рыдала, уткнувшись в тюфяк, пока неначала отличать сон от яви. Села, задыхаясь от рыданий и вся дрожа. Слишкомкороткое одеяло закрывало ее с головой, а голые ноги застыли, потому, конечно,и привиделся кошмар. Все объяснялось очень просто, однако легче на душе нестало.

За окном уже светило солнце. Э, да сейчас, должно быть, неменьше полудня! Ну и заспались они с Глафирою!

Елизавета поднялась, взглянула на кровать. Монашка лежала,свернувшись клубком, тоже укутавшись с головою, но, похоже, никакие кошмары еене мучили.

Елизавета встала, помылась в уголке над кадкою, причесалакороткие мягкие кудряшки, оделась, все еще поеживаясь от того, что пережиланочью. Конечно, сон, который снится под утро, – что утренняя роса, мимолетен,однако какие непонятные, какие непостижимые слова звучали! Разгадает ли ихЕлизавета когда-нибудь или они тоже канут во тьму несбывшегося, словно вся их сАлексеем любовь, ниспосланная как счастье, как испытание ли, так накоротко итак навечно?..

А Глафира все спала и спала. Елизавету давно подташнивало,надо было что-нибудь поскорее съесть, а есть нечего, еду приносиланадзирательница. Придется, пожалуй, разбудить ее, как ни жалко нарушать такоевсевластное блаженство.

Елизавета постояла над спящей, потом нерешительно потянула сее головы толстое одеяло.

Странно – оно не поднималось, словно Глафира его держала илионо прилипло к чему-то. Елизавета дернула сильнее – и какое-то время недвижимо,безгласно смотрела на мертвую, окоченелую Глафиру, лежавшую на рыжих отзасохшей крови, заскорузлых простынях. И не помнила, как бросилась к окну, какподняла крик...

* * *

Глафиру унесли.

Появилась мрачная старуха в черном, скатала в огромный тюкокровавленное белье, одеяло, подушки и перину. Потом принесла все чистое,новое; долго, старательно взбивала пух, расправляла подзоры. Смахивала пыль,мыла пол, чистила ковры, легко передвигая тяжелую мебель, а вокруг Елизаветы,сидевшей в углу, помыла, стараясь не приближаться, даже не попросив ееподняться, – и все молча, с угрюмой опаскою.

Потом пришел Кравчук, а с ним еще двое.

Елизавета все думала, думала... Значит, ночной шелест,незримый шорох не приснились, не почудились ей! Из глубин подземелья исходиласмертельная угроза. И, если сказать всю правду, не потому ли с такой охотоюуступила Елизавета Глафире свою постель, что смутно надеялась отвести от себяопасность – от себя отвести, а на нее навлечь? Но раз так, Елизавета прямовиновна в смерти злосчастной монашки! Нечистая совесть сковывала ее крепчекандалов... Но оправданий, объяснений про подземный ход, даже самообвиненийЕлизаветы никто и слушать не стал. Дверь в покои Араторна была заперта самимКравчуком снаружи, ключ оставался у него, а значит, рассудил он, убить своюнадзирательницу могла только узница. На ее отчаянный вопль:

– Но ведь ключ и у вас был, стало быть, и вы могли!.. –Кравчук ответил коротко и убедительно: ударом в лицо, после которого дерзкаяарестантка упала, обливаясь кровью из разбитого рта, а когда очнулась, была ужезакована. Четыре короткие толстые цепи тянулись из стены к ручным и ножнымкандалам и не позволяли ей сделать и четырех шагов, так что, хотя она исодержалась по-прежнему в комнате Араторна, теперь-то истинно находилась взаключении.

– Мессир велел не выпускать тебя отсюда и стеречь неусыпно,– сказал Кравчук, уходя. – Я дал ему в том клятву. Воротится он через десятокденьков – так что сидеть тебе здесь до той поры несходно! – И он ушел, ушли егоподручные, а Елизавета осталась одна.

Она была так потрясена и напугана, что провела день всостоянии какого-то мутного полусна, и это, наверное, отчасти спасло ее разум.Уже в сумерки воротилось некое подобие спокойствия и способности думать.Невероятным усилием воли Елизавета отодвинула от себя тревоги и размышления поповоду новой перемены своего положения, скорого возвращения Араторна. Сейчасдля нее имело значение только одно: если убийца Глафиры узнает, что поразилночью не ту жертву, явится ли он вновь, чтобы исправить ошибку? Ну, узнатьдоподлинно это было можно только одним путем: дождавшись ночи. И Елизаветапринялась ждать.

Она так ничего и не ела и не пила сегодня, но уже нечувствовала голода и слабости. Ребенок не тревожил: казалось, там, в теплой,темной глубине ее тела, он свернулся клубочком, затих, затаился, опасаясьпомешать матери. Мысленно поблагодарив его, Елизавета оглядела своеединственное, но грозное оружие – кандалы и цепи, прикинула, как замахнуться,как ловчее бить.

Чем больше сгущалась тьма, тем меньше она сомневалась:убийца придет снова. И вся обратилась в слух: уж теперь-то не проворонит этотзловещий шорох и шелест, не испугается его!

Однако напряженное ожидание прервал совсем другой звук. Этобыло тяжелое лязганье, и Елизавета не тотчас поняла, что лязгают ее же цепи,лежащие на полу. Они неведомым образом пришли в движение и медленно поползли кстене. Елизавета тупо смотрела на них. Чудилось: оттуда, с другой стороны,кто-то подтягивает цепи, наматывает на ворот! Узница принуждена была встать, апотом вплотную прижаться к стенке со вскинутыми руками, и теперь только имогла, что смотреть, как отворяется потайная дверь...

Может быть, убийца и видела в темноте, как днем, но теперьона явилась с фонарем – не для того, чтобы освещать путь, а чтобы показать себясвоей беспомощной жертве.

Маленькая, худенькая женщина двигалась неторопливо, чутьулыбаясь, словно наслаждаясь зрелищем, открывшимся перед нею, – и продлевая этонаслаждение. Приблизилась, подняла фонарь. Елизавета смогла отчетливоразглядеть ее бледное лицо в ворохе черных, жестких волос – и вдругпочувствовала такой холод, словно ледяная рука взяла ее за сердце и медленно,сильно сжала.

Убийца увидела, как помертвело ее лицо, и довольно кивнула.

– Вижу, узнала ты меня?

Елизавета молчала. Сейчас только на это и хватало ее сил –молчать, не молить о пощаде.