– Да ведь я за нею, за Фимкою, давно слежу. Больно уж мнебыло не по душе, когда Федор, добряк, с этой змеей сошелся! Он-то погиб, убилиего, а она с той поры исчезла, будто сквозь землю провалилась. И вдруг смотрю –и глазам не верю: шныряет по Жальнику. Ну, думаю, мир тесен! Помните, вы водвор выходили? Ушли, но я заметил, как Фимка вам вслед глядела. Ох, лютая злобав том взоре была! С тех пор и начал я за нею присматривать. Она в каморытюремные частенько захаживала, распутница: никому не отказывала, лишь быплатили. Как ворона – на чьей избе села, на той и накаркала. И вот как-то разпрознал, подговаривает она тюремных, – Данила запнулся, краснея, –подговаривает их добраться до вас, барыня! Подпоить да и... по пословице:«Пьяная баба себе не принадлежит». Ну, шепнул я одному сотоварищу, другому,кого припугнул, кого добром уговорил – видно, поняла Фимка, что ее затеясорвалась. Но я по-прежнему глаз с нее не спускал и как-то раз увидал, что онавозле карцера вьется. Что такое, думаю, зачем? И откуда у нее ключ от замка? Онавошла – я за нею. Сбился с пути, насилу нашел, куда она подевалась. Потому изапоздал... Простите, Христа ради, барыня! Вы мне жизнь спасли, вы раны моиперевязывали, а я... – Данила, всхлипнув, рухнул на колени.

– Встань! – выкрикнула Елизавета. Она была уже на пределесил. – Ты должен помочь мне сейчас!

– Да господи! – Данила вскочил, его удрученное лицопросветлело. – Да я жизнь отдам за вас!

– Жизнь... не надо, – с трудом вымолвила Елизавета. – Нож утебя есть?

– Нож? – удивился Данила. – Есть нож, а зачем?

– Хорошо... – Елизавета медленно подняла руку, которая докончиков пальцев казалась наполнена жгучей болью. – Возьми нож и режь здесь.

Данила сделался белым – белее мертвого Фимкиного лица.

– Резать? – почти беззвучно шевельнулись его губы. – Я немогу! Я не стану!

Это уж было слишком. Елизавета повисла на цепях и зашлась врыданиях, выкрикивая бессвязные слова, мешая мольбы и проклятия, божась, чтозубами выгрызет, огнем выжжет этот проклятый, позорный знак!..

Не скоро она утихла, не скоро осознала, что Данила держит еев объятиях, мягко поглаживая по голове, и что-то бормочет – стольуспокаивающее, что она невольно перестала рыдать и прислушалась.

– Да полно, полно те, барыня, голубушка! – журчал голосДанилы. – Резать я не стану, да и к чему таковые муки терпеть? Иной способесть, тюремный способ клеймо вывести. Тоже боли натерпитесь, а все ж поменьше,да и скоро следа никакого на вас не будет.

Слезы у Елизаветы сразу высохли.

– Ну?! – вцепилась в его руку. – Что делать надобно?

Данила нахмурился, силясь сохранить присутствие духа.

– Вот что, сударыня. Сперва это место обварю я кипятком, датаким, чтоб ключом бил. Немедля тотчас припарку из лютикова цвета надобноприложить. Ненадолго – не более чем на полчаса. Едучий он, лютик, все из коживыжжет. После него творогом сие место намажу, чтоб страдания ваши облегчить иунять воспаление. Вот и все. – Ох, – всхлипнула беспомощно Елизавета, – да гдеже взять все это: и кипяток, и лютиков цвет, и творог?

– А это, – твердо произнес Данила, – уж моя забота. У нас, укаторжных, много чего сыскать можно. Не извольте сомневаться: к утру все позадибудет! Сейчас мне за снадобьем уйти надобно, а пока приберу здесь: не ровенчас, заявится кто-то, увидит ее, – Данила брезгливо кивнул на Фимку, – хлопотне оберешься!

Он высунулся за потайную дверь и поднял там какую-то тряпку,в которую и завернул труп. Крови из Фимкиной злобной башки натекло на дивомало, Данила растер лужицу по полу, ковром прикрыл, и ничего не стало видно.Затем он взвалил тело на плечо и скрылся в подземелье, а Елизавета только теперьсообразила, что мертвую-то Фимку он завернул в зеленый Алексеев плащ, так ивалявшийся за потайной дверью!

Этого последнего потрясения Елизавета уж не смогла вынести.Поняв, что проклятая Фимка унесла с собой последнюю памятку о любимом, о быломсчастье, она залилась такими буйными слезами, что, когда вернулся Данила снеобходимыми средствами, находилась в состоянии, среднем между сном и явью, вкаком-то оцепенении, и даже боль не в силах была вырвать ее из этогополумертвого состояния, да и не хотела Елизавета из него выходить, цеплялась занего, как за последнее спасение, ибо виделось ей, как бежит, бежит она вслед заАлексеем по лестнице, состоящей из бесчисленных ступеней, вроде Испанскойлестницы в Риме, только еще длиннее, бежит из последних сил, а догнать никак неможет.

Но вот наконец настигла, схватила за руку.

Он обернулся – так равнодушно, так неприветливо! Ни искоркипрежней нежности в глазах! Чужое лицо, чужой взор, чужой голос.

– Любишь ли ты меня? Скажи! – взмолилась Елизавета, иботолько это, одно это всегда было для нее единственно важным в жизни, и рыданиявырвались из самой глубины ее истерзанного сердца.

Алексей медленно обратил к ней взор:

– Да нет... Я теперь другой!

Она снова и снова захлебывалась слезами в своем забытьи, абедный Данила, изводящий клеймо на ее руке, думал, что Елизавета бьется истонет от боли, которую причиняет он, и сам горько плакал от жалости к ней.

А он и вправду стал другим! Пережитое в Сербии оказалосьсродни внезапной смертельной болезни, которая каким-то чудом отступилась, но вэто еще не верится: чудится, живешь в каком-то изломанном, перевернутом мире,где всякое чувство, всякая мысль и даже движение имеют смысл лишь постольку,поскольку ты не уверен, а удастся ли тебе повторить его, испытать еще хотьраз... хоть раз?