– Узнала, узнала! Чай, не раз вспоминала? Вот и я тебя ни настолечко не позабывала. Верила, что еще повидаемся, что отплачу тебе!

– За что? – с трудом разомкнула Елизавета застывшие губы. –Что я тебе сделала? Даже не смогла помешать, когда ты убила Федора... ты дасестра твоя.

– А сестру мою кто убил? Не ты разве? – прищурилась Фимка,ибо это была не кто иная, как она – Фимка, ведьмина дочь! – Накликаламертвяков, они как облепили избу, как зачали костями греметь, зубами клацать,очами сверкать – из сестры со страху и дух вон!

Елизавета изумленно воззрилась на нее. Сколько она помнила,в ту ночь на кладбище, когда ее чуть не зарубили топором в сторожке, царилавсеохватная, непроницаемая тишина. Но Фимка говорила так убежденно, такстрастно, что Елизавета вдруг поверила: это лишь ее пощадило неведомое Нечто, ана Фимку и сестру-пособницу обрушило всю мощь своего ужаса, чтобы отомстить зазлодейское убийство кладбищенского стража. Но что толку говорить об этом? УФимки пощады не вымолишь. Что она задумала теперь? Зачем пришла сюда?

Фимка лукаво усмехнулась, словно услышав ее мысли.

– Э-эх... Моя б воля – давно уж поставили бы тебя на кон намайдане: хлебнула бы медку через край, на нарах валяючись с каждым-всяким! Иливыпустила бы я из тебя кровь по капельке. Но господин не велел.

Фимка покорно склонила голову, и Елизавета мысленновозблагодарила этого неведомого господина за то, что он хотя бы жизнь ей спас.Но кто же он? Кравчук? Нет, едва ли! И тут же явилась догадка – еще прежде, чемФимка заговорила вновь:

– Мессир так и знал, что ты буянить станешь. Смотри, велел,за нею, а как почуешь, что быть беде, ты ее и окороти. Теперь настала пора!Думаешь небось, зачем я здесь? Думаешь небось, провела меня, когда Глафирувместо себя в свою постель сунула? Так я же все это заранее знала, все угадала!Ты как убитая спала на тюфячке своем, мне тебя ножичком было полоснуть легчелегкого, раз рукой шевельнуть. Или в подземелье придушить. Но не того господинунадобно. Ему не жизнь твоя – судьба твоя надобна, власть над нею. Вот сейчас яэту власть в руки ему передам...

Она поставила на пол фонарь и отворила слюдяную дверцу.Сняла с пояса какой-то железный крючок и сунула его в огонь.

Елизавета тупо смотрела на Фимку. Обрывки мыслей медленноувязывались в голове. Араторн сказал, были у Ордена в Нижнем свои люди. Фимканазывает его господином. Так ведь это она и выдала Елизавету! Так ведь это онаи...

– Ты, стало быть, церкви жгла, паскудина? – вскричалаЕлизавета.

Фимка согласно кивнула, не отрываясь от своего занятия,только перехватила подолом прут, который уже раскалился и жег ей руку.

– Что, видела знак на стенах? Венец видела? Не больно-тохорошо я нацарапала, да? Ничего, на тебе метина верная будет, как всем намположено.

У Елизаветы пересохло в горле, когда она поняла, что этотжелезный прут, который раскаляет Фимка, предназначен для пытки, для мучения.

– Что ты задумала? – взвизгнула она. – Я не дамся!..

– Неужто? – усмехнулась Фимка, подходя вплотную и поднимаяпрут к самому лицу Елизаветы. Огненное око заглянуло в глаза, и она сновазакричала, уверенная, что сейчас раскаленная печатка прижмется к ее лбу, ноФимка, не отрывая от Елизаветы сплошь залитых безумной чернотою глаз, румянаяот удовольствия, вдруг с силой рванула платье под мышкою и туда, к нежной,мягкой коже, приткнула малиново мерцающий прут.

Елизавета враз ослепла, оглохла, онемела от дикой,непереносимой боли, и все тело, все существо ее ответило на муку одним рывком,но такой силы, что плохо закрепленная цепь вывалилась из стены, и запястьеузницы, закованное в тяжелые железы, ударило Фимку прямо в лоб.

* * *

– Барыня! Госпожа моя милая! О боже, помоги!..

Этот отчаянный голос пробился наконец к Елизавете, и онапопыталась осознать, где находится и что с ней. С трудом поняла, что под мышкоюжжет горючий пламень, а сама обвисла на цепях: только они, верно, и не далиупасть, когда лишилась чувств от страха и боли. Наверное, беспамятство длилосьне очень долго, потому что толстая свечка в открытом фонаре еще не успеласгореть и до половины. И при ее колеблющемся свете Елизавета увиделараспростертую на полу худую фигуру – в руке стиснут уже остывший, черный прут,рот искажен судорогой, а лоб превратился в кровавое месиво...

Фимка сама вырыла себе могилу!

Елизавета мгновение смотрела на труп, а потом ее вывернуло встрашном приступе рвоты, и спазмы в пустом желудке были так мучительны, что онаедва снова не обеспамятела, но тут чьи-то руки приподняли ее голову, обмахнулипотный, ледяной лоб тряпицею, поднесли кружку с водой, а потом, когда она,захлебываясь, выпила все до дна, возле ее рта оказался изрядный ломоть хлеба скуском вареного мяса.

Елизавета торопливо, жадно куснула. Ржаной хлеб мягкий,свежий, мясо душистое, сочное! Она готова была глотать не жуя, но чей-то голоспроизнес встревоженно:

– Не спешите так, сударыня. Как бы не навредить себе!

Елизавета с трудом подняла голову. Знакомое лицо с узкими,чуть раскосыми глазами смотрело на нее с испуганной, робкой улыбкою.

– Данила! – прошептала она. – Ты как здесь?.. – И вдруггромко вскрикнула от боли, неловким движением разбередив рану.

Сунув хлеб Даниле, подняла горящую руку, скосила глаза,пытаясь заглянуть под мышку. В прорехе зияло вспухшее, кроваво-красное тело.

– Что там? – простонала Елизавета. – Что она со мнойсделала?

Данила какое-то время молчал, однако на его молодом лицевыразился такой ужас, что Елизавете стало еще страшнее, даже слезы закипели вглазах.

– Н-ну?.. – яростно выдохнула она, и Данила наконец нашел всебе силы заговорить:

– Там клеймо, знак какой-то. Вроде корона, а в ней крест.

– Проклятые венценосцы! – пробормотала Елизавета, с трудомопуская руку, и слезы покатились по щекам.

Данила с состраданием глядел на нее, сам едва не плача. Ноей сейчас было не до жалости к себе. Не время слезы лить – надо что-то делать!Может быть, и впрямь все венценосцы носят знак своего Ордена, но Елизаветаникогда, ни за что им не уподобится! Не будет она ходить как клейменая скотина,как рабыня, как преступница!

– А ты-то как сюда попал? – спросила властно, желая во чтобы то ни стало отвлечь Данилу от этого оцепенелого сочувствия.

Он сморщился, с трудом приходя в себя.