сказал, из-за спазма сосудов.

То же подтвердилось и в больнице, в которую Женя поехал вместе с ней. Ему эта больница показалась убогой – стены облезлые, в коридоре пахнет туалетом и вареной капустой, палата на шесть человек, все лежачие, проветривать не позволяют, – но бабушка сказала, что все это ерунда, не стоит обращать внимания. Она приободрилась, шутила, сожалела, что не скоро удастся покурить… Врач сказал, что оперировать ее нельзя, потому что в ее возрасте и с ее сосудами она не выдержит наркоз, а на Женин недоуменный вопрос, как же она будет ходить со сломанной ногой, ответил:

– Она теперь будет лежать до конца жизни. А вы будете за ней ухаживать.

И посмотрел с вызовом: что, не хотите возиться?

Если бы не этот презрительный взгляд, Женя, может, иначе отнесся бы к его уверенности в том, что операция невозможна. Да он и отнесся иначе – вернувшись вечером из больницы, сказал отцу, позвонившему с полигона, что завтра пойдет к заведующему отделением и выяснит его мнение на этот счет. Отец сказал, что уже позвонил другу, и завтра утром надо будет везти бабушку к нему в Склиф, ну, Женька справится…

Никуда ее везти не пришлось: утром позвонили из больницы и сказали, что ночью она умерла. От эмболии, во сне.

– Раз уж все равно помирать, – философски заметила регистраторша в больничном морге, – то лучше так.

Лучше это или не лучше, Женя не знал. Подобные рассуждения приводили его в ярость.

Потом отцовский друг из Склифа сказал, что оперировать надо было немедленно, что эмболия возникла как раз потому, что этого не сделали, а аргументы про сосуды и возраст – это просто отговорки, прикрывающие отсутствие квалификации и эффективных средств для анестезии.

Бабушка Лиза была ироничная, резкая, говорила что думала, не заботясь о том, чтобы кого-нибудь не обидеть. Она была всегда, она не вмешивалась в Женину жизнь и, казалось, не обращала на него особого внимания. Что ему без нее одиноко, он понял, когда ее не стало. Но кроме этого понял, что она совсем не должна была умирать, что это случилось даже не из-за врачебной ошибки, а из-за чужой глупости и лени.

– И из-за того, что вы ракеты делаете вместо средств анестезии, – сказал он отцу.

Женя думал, тот разозлится, но отец промолчал и так побледнел, что стало его жаль. Женя извинился, он коротко сжал руку сына и вышел из комнаты.

Отец напомнил об этом разговоре единственный раз – десять лет спустя, когда продавал их квартиру в Подсосенском переулке.

– Средства анестезии мне производить уже поздно, – сказал он. – Но хотя бы делать то, к чему душа лежит, я на старости лет должен себе позволить.

Бабушкина смерть осветила Женину жизнь вспышкой резкой и яркой. Он даже удивился тому, что не понимал, чем ему стоит заниматься.

Химия, которую предстояло сдавать в медицинский, его никогда не интересовала, заниматься ею, учитывая уровень требований, надо было практически с нуля, причем начинать пришлось за несколько месяцев до вступительных экзаменов. Все были уверены, что он провалится в Первый мед, так же, как были уверены, что Соня поступит на филфак МГУ. Вышло наоборот: он поступил, Соня нет. Женя расстроился из-за ее неудачи, она за него обрадовалась, а о себе сказала:

– У нас ведь филологов в семье не было. Я профессию выбрала произвольно и скорее всего неправильно ее себе представляю. Мало ли кто любит читать. Надо, наверное, в самом деле думать о более практических вещах.

Что Соне нужна профессия, которая будет ее кормить, не уставала повторять бабушка Лиза.

– Будешь тогда и мужа выбирать по-человечески, – объясняла она. – Сможешь позволить себе любовь, а не программу жизнеобеспечения.

С любовью складывалось не очень – и у Сони, и у Жени. Вряд ли потому, что они были двойняшки, в характерах-то у них ничего общего не было. Скорее, объяснялось это тем, что Женина учеба – в том виде, в каком он ее понимал, – требовала слишком много времени и сил, а Соня, поработав год в Архиве литературы и искусства, поступила на историко-архивный факультет, где мальчиков практически не было, девочек же покрасивее, чем она, было, наоборот, много.

Мама говорила, что ее дочь живет эмоциями, причем слабыми, а сын – разумом, причем сильным. Наверное, так оно и было. Соединение разума с выносливостью и способностью к концентрации делало Женю идеальным врачом. Знавших его удивляло лишь то, что он не остался в Склифе, где учился в ординатуре, а пошел работать в реанимацию обычной больницы в Бибиреве. Объяснение вообще-то было простое: запомнил облезлые стены, в которых умерла бабушка, равнодушный взгляд врача, из-за которого она умерла, и решил, что раз уж все это определило его жизнь, то он должен отдать этому дань.

Но высказывать такое смутное объяснение кому бы то ни было вслух Женя не стал бы. Его жизнь строилась внятно, жестко, и ничему смутному места в ней не было.

По счастью, отношения полов в медицинской сфере складывались таким же образом. Во всяком случае, ему ничего другого видеть не приходилось. Циничным он не был, но и разбираться во всяческих неясностях не считал нужным, а потому одобрял соответствующий подход к этому коллег женского пола. Были среди них красивые, некрасивые, веселые, грубые, кокетливые, деловитые, порядочные, стервозные, скучные, взбалмошные, злые, добрые, но не было ни одной такой, с которой он не сумел бы найти общий язык или, как минимум, договориться о совместном проведении времени. Не со всеми хотелось об этом договариваться, конечно, – индивидуальный подход к сексу, да и чувства никто не отменял, – но и то и другое лет до тридцати возникало само собою, без его усилий.

Какого-то специального желания жениться он не испытывал, но и отторжения от женитьбы не испытывал тоже. Не Подколесин же он какой-нибудь. Это естественным образом привело к тому, что в тридцать лет он женился. Люда работала в терапии, была его ровесницей, относилась к нему по-доброму, вызывала аналогичное отношение у него и была очень хороша в постели. Какой из этих факторов оказался решающим, Женя разбираться не стал – через полгода после первых переглядок