Жить стали в Людиной квартире, через дорогу от больницы. Нельзя сказать, чтобы Жене нравилось Бибирево, все-таки его жизнь до тридцати лет прошла в старом центре. Но во‐первых, вскоре он стал заведующим реанимацией и не тратить время на дорогу до работы было удобно, а разглядывать городской пейзаж за окном все равно было некогда. А во‐вторых, родители преподнесли сюрприз, продав квартиру в Подсосенском переулке ради лошадиной фермы на Алтае.

Женю это решение ошеломило. И не потому даже, что он оставался без жилья – в конце концов, не собирался же с родителями жить, – а потому что дом в Подсосенском был для него целым миром. Причем буквально – он был огромный, несколько нелепый из-за пристроек разной высоты, которые налепили вокруг него за без малого сто лет его существования, от всех других домов отдельный, и то, что он стоял за решетчатой оградой, его отдельность лишь подтверждало. Дом был полон секретов, которые принадлежали всем, кто в нем жил, вроде лавочек на лестничных площадках между этажами, и лично Жениных секретов, вроде неожиданного городского пустыря, который примыкал к дому и на котором он в детстве испытывал взрывпакеты.

Когда детство кончилось, ему необходимо было сознавать, что этот дом, этот мир существуют по-прежнему и будут существовать для него всегда. Квартиру здесь получил когда-то его прадед, из нее ушел на фронт его дед, и непонятно было, как родители могли все это перечеркнуть. Но отец был человеком жестким, а мама не то чтобы привыкла подчиняться ему – скорее, ее желания всегда совпадали с его решениями. У них была гармоничная семья.

Жене было тяжело именно это – что канул в какую-то бессмысленную тьму целый мир. Так-то ничего несправедливого в родительском поступке не было. Они имели полное право устроить свою жизнь так, как считали правильным, и соответственно распорядиться своей квартирой. Детям оставалась бабушкина двухкомнатная в Большом Козихинском переулке.

– Давай прямо сейчас ее продадим? – предложила Соня. – Я себе в Павшинской пойме что-нибудь куплю. Там проектируют красивый район. И вам с Людой как раз деньги будут, чтобы расшириться.

– Откуда ты знаешь, что проектируют в Павшинской пойме? – хмыкнул Женя. – Где это вообще?

– Сразу за Кольцевой, – объяснила она. – Это уже Подмосковье, но, говорят, там метро будет.

– Успокойся, пожалуйста, – поморщился Женя. – Ничего продавать не надо.

Это он находит после работы время только на то, чтобы почитать необходимое по той же работе, а Соня-то иначе проводит свои дни и вечера. После Историко-архивного она устроилась редактором в издательский дом, выпускающий бизнес-литературу. И хотя сильной любви к своей работе не выказывает, но вполне ею довольна. Женя подозревал, что довольство это основано главным образом на том, что у сестры остается достаточно времени на привычную ей жизнь. В театры ходит, в музеи, по бульварам гуляет. В консерваторию, бывает, заходит на второе отделение, чтобы послушать только одну какую-нибудь особо любимую симфонию. Затруднительно будет приезжать для этого из Павшинской поймы. Да и необходимости такой нет.

– Нам с Людой квадратных метров хватает, – сказал Женя. – Переезжай в Козихинский и выбрось глупости из головы.

Люде квадратных метров, может, и не хватало, так как она собиралась родить. Но, во‐первых, ей пока не удавалось забеременеть, а во‐вторых, когда родит, можно будет взять ипотеку.

Трудности с беременностью Люду тревожили, особенно когда после нескольких попыток ЭКО стало понятно, что у нее не приживаются эмбрионы. Она подумывала даже о суррогатной матери, но это было слишком дорого и хлопотно. Взять ребенка из детдома не решалась – боялась, что не сможет полюбить приемного. Женя этого не боялся, поскольку считал, что и свой ребенок все равно что приемный, пока к нему не привыкнешь. Но этим мнением он с женой не делился. Это ведь, наверное, для мужчины так, а для женщины в силу физиологических причин все иначе.

Вообще же он об этом не слишком задумывался. Когда каждый день видишь, как легко преодолима граница между жизнью и смертью, многое кажется не стоящим внимания, и страдание понимаешь иначе, чем большинство людей, и ко всему готов.

Вскоре однако выяснилось, что готов он как раз-таки не ко всему. В частности, Женя оказался совсем не готов к любви – она ударила его как взрывная волна, опрокинула, оглушила. И в конечном итоге опустошила так, словно из него выскребли все живое. Такое сравнение отдавало абортарием, но соответствовало действительности.

Глава 14

При его образе жизни была вероятность влюбиться только в кого-то из рабочего круга. Пациентки, правда, исключались – и потому, что видел он их в мало способствующем любви состоянии, и, главное, потому что гульки врачей с пациентами вызывали у него брезгливость. Ханжой он не был никогда, но ровно это – брезгливость – испытал еще в школе, когда выяснилось, что учитель физики крутит роман с девчонкой из его класса. Физик был отличным преподавателем, а девчонка оторвой, и кто кого соблазнил, было понятно. Но Женю удивило, что много лет спустя, когда он уже во взрослой компании по какому-то случайному поводу упомянул эту историю, все вдруг начали спорить, можно или нельзя было физику с ней спать, ведь с одной стороны… но с другой стороны… и почему в таком случае нельзя?.. Ему казалось, что нельзя, потому что нельзя. Как и врачу с пациентами.

Но Лина не была пациенткой. Она стояла под дверями реанимации, и когда Женя вышел оттуда, взглянула на него так, что все в нем перевернулось. Это невозможно было объяснить обстоятельствами, потому что такие обстоятельства – растерянные женщины под дверями реанимации – возникали в его жизни бесчисленное количество раз. С Линой все объяснялось, видимо, тем, что она вонзилась ему в сердце. Причем с первого взгляда, вернее, первым же своим взглядом.

В реанимации находился ее муж, и Женя вышел для того, чтобы ее успокоить: случился отек Квинке вследствие аллергии, но привезли супруга вашего вовремя, понаблюдаем до завтра, потом переведем в отделение, а вскоре, думаю, заберете его домой… Все эти слова застревали у него в горле, пока он произносил их, глядя в волшебные Линины глаза.