Женя с трудом сдержался, чтобы не заскрипеть зубами. Он все-таки оделся и вышел в кухню. Не включая свет, тупо смотрел в окно. Лина подошла сзади, обняла, быстро поцеловала в затылок, сказала:

– Прости меня.

И исчезла. Он увидел, как она выходит из подъезда, идет к машине, и отошел от окна, чтобы не видеть мужчину, к которому она идет. Хотя это в общем не имеет значения, увидит или нет.

Боль длилась и длилась, не уходила. И назавтра не ушла, и через неделю. Женя не понимал, как такое может быть, злился и ждал, когда же это кончится.

А потом наконец ушла эта боль. И осталась после нее пустота.

Глава 15

Оказалось, что Алеся ни разу в жизни не напивалась допьяна. Она сказала об этом на речном теплоходе по дороге от Багнич до Пинска:

– Теперь голова так болит, что в глазах темно. И тошнит, от борта боюсь отойти.

Выпить водки, чтобы полегчало, она отказалась. Водки у Жени, правда, не было, но если бы согласилась, то нашел бы и на теплоходе, конечно.

В Пинск прибыли за час до поезда, еле успели на вокзал. В поезде Алеся сразу легла, не раздеваясь, на нижнюю полку и задремала. Женя вышел в коридор и смотрел, как пролетают за окном мокрые деревья. Все время, что жили в Багничах, стояла солнечная жара, а с отъездом напомнила о себе скорая осень.

Он сначала удивился тому, как Алеся восприняла происшествие с девочкой, которой мать, только чудом не угробив, дала поиграть кольцо. А потом понял, что ее потрясли не его действия – любой врач делал бы то же, – да и вообще не медицинская сторона дела, но то, что мать могла так отнестись к жизни своего ребенка.

После того как в госпиталь, развернутый «Врачами без границ» в Судане, везли и везли истекающих кровью девочек и он видел, что собой представляет женское обрезание, которое родители сделали им в восемь лет, чтобы пресечь будущий дьявольский соблазн, – его ничето уже не могло удивить в отношениях между людьми. Насколько ненормально его неудивление, Женя понял, только когда увидел, как Алеся трясущимися руками наливает себе зубровку до краев стакана, и вспомнил, каким было ее лицо, когда она смотрела, как люди в черном избивают лежащего на тротуаре человека.

Она женщина редкостная, драгоценная, он понял это еще в тот день, когда шли вдвоем по Брюсову переулку, а потом разговаривали, стоя у окон. Она заслуживает лучшего, что только может дать жизнь, а пустота у него внутри – там, где должны быть сильные чувства, – и броня, защищающая эту зияющую пустоту, не является таким лучшим точно.

Он не должен был принимать Алесино приглашение и ехать с ней в деревню. Но после этих дней наедине невозможно делать вид, будто ничего не произошло. И ничего не сказать теперь было бы так же странно, как сказать ей обо всем заранее – что он не рассматривает эту поездку как залог будущих отношений…

Стоило Жене даже мысленно произнести эти слова, залог будущих отношений, как он почувствовал примерно то, что, надо думать, чувствовала Алеся сегодня утром – тошноту. Но обманывать ее, не произнеся вообще никаких слов, было бы еще более отвратительно.

Мама когда-то говорила, что Женька умеет обращать себе на пользу то, что другим идет только во вред. Она не отвлеченно это говорила, а исходила из практики. В девятом классе он заболел корью и пол-лета провалялся сначала в инфекционной больнице, а потом дома. Сорвался из-за этого поход по Приполярному Уралу, о котором Женя давно мечтал, и со злости на бессмысленно пропадающее время он выучил английский так, что муж маминой подруги, лондонец, удивлялся, как ему это удалось, особенно в смысле произношения. Да очень просто ему это удалось: досада на дурацкие обстоятельства помогала зубрить слова часами и по сто раз подряд прослушивать кассеты с уроками Би-би-си. Состояние полубреда, как ни странно, способствовало усвоению материала.

Примерно то же произошло и после Лининого ухода. Из пустоты, образовавшейся внутри, веяло холодом. Холод усиливал Женино природное бесстрашие. Это давало свободу.

Бодрая оптимизация московской медицины заставила насторожиться даже тех, кто никогда медициной не интересовался. Журналисты смекнули, что на больничной койке может оказаться любой и будет не слишком приятно, если лично тебе этой койки не хватит, а тем более если для тебя не найдется квалифицированного врача. Стали искать спикеров, разбирающихся в проблеме, кто-то посоветовал Артынова, он сказал, что думает, интервью с ним разлетелось по сетям, скандал возник сильнейший, главврач потребовал, чтобы он публично свои слова опроверг, пришлось высказать, что думает уже об этом требовании, и высказать именно публично… Через месяц после этого Женя понял, что его аккуратно подводят под уголовную статью. То есть не подводят еще, но прикидывают, как бы это осуществить. Учитывая его специальность и начавшуюся по всей стране охоту на медиков – уголовные дела за врачебные ошибки, в основном вымышленные, заводились одно за другим, – можно было не сомневаться в успехе этой затеи.

Открытие Женю удивило: он полагал, как бы начальство к нему ни относилось, оно нуждается непосредственно в нем больше, чем в том, чтобы его сломать. Но по трезвом размышлении понял, что нуждаются в нем его пациенты и его сотрудники, начальство же нуждается только в одобрении своего начальства, а сколько при этом народу перемрет, его интересует не очень. Женя был слишком занят работой и пропустил момент, когда это стало так, когда именно произошел этот перелом к имитации и лжи, о котором он говорил еще Лине. Но когда бы ни произошел, а теперь это было свершившимся фактом и следовало выстраивать свою жизнь, исходя из этого.

Можно было просто устроиться в другую больницу – несмотря на все сокращения, его где угодно приняли бы с распростертыми объятиями, а в частной клинике и вовсе. Но пустота квартиры на Пресне требовала другого решения.

Уволившись, Женя написал на сайт «Врачей без границ», через две недели отдал ключи хозяину этой ненужной уже квартиры и