– Слушай, мне правда интересно. Нет, серьезно, у тебя же было много… секса. Наверняка когда-то был лучше, когда-то хуже. А вот со мной как? Я же ничего не знаю и не умею. Наверное, отстой.

– Отстой – это помои, которые ты льешь изо рта, Белинда, – не задумавшись, отвечает он.

Я замедляю шаг, потому что все внутри проваливается куда-то в ноги. Обычно я не реагирую на его грубость, но в этот раз не могу сделать вид, что ничего не слышала.

– Я всего лишь хотела тебя развеселить, – говорю, смотря ему в спину.

Том продолжает идти, не замечая, что я отстала. Остановившись, я спрашиваю:

– Что-то не так?

Он оборачивается, смотрит на меня.

– Ты что, обиделась? – отвечает.

– Нет, – развожу руками, – просто с тобой что-то не так, и меня это волнует.

– Со мной все нормально.

– Неправда!

– Правда, – Том дергает плечами, – все нормально. Просто нет настроения, со мной такое бывает, ты же знаешь.

Я вздыхаю и сжимаю челюсти, отводя глаза. Да, бывает. Мы стоим в двух метрах друг от друга, но потом Том подходит и обнимает меня за плечо. Говорит:

– Десять.

– Что десять?

– Секс с тобой. Десять из десяти.

Я смеюсь. Том медленно продолжает путь, ведя меня за собой.

– Ты врешь, – отмахиваюсь.

– Нет, не вру. Я же влюблен в тебя, схожу от тебя с ума, постоянно тебя хочу. Так что секс с тобой – самый лучший на свете.

Я улыбаюсь. Том так непринужденно говорит, будто это очевидные вещи.

– Тогда я тоже скажу, – закусываю губу, – секс с тобой самый лучший из всех, что у меня был.

Том смеется.

– У тебя не было секса до меня, – напоминает он.

– Неправда, меня каждый день трахала жизнь.

Я хихикаю, смотрю в его лицо, радуясь оттого, что он улыбается. Мы проходим половину моста, когда я решаю поднять еще одну тему.

– Мне все-таки пришлось воспользоваться тем приемом самообороны.

– Когда? – хмурится Том.

– Недавно, с мамой.

– Она опять что-то с тобой сделала?

Я вздыхаю, вспоминая передрягу, в которую попала после дня рождения.

– Это неважно, – говорю, но осекаюсь: – Точнее, важно не это. Я не хотела вообще никому говорить, но не могу больше…

Мы идем по мосту, ладонь Тома на моем плече, я прижимаюсь к нему. Думаю, что могу доверить ему все что угодно, и это в том числе.

– В общем, я… когда я остановила ее, почувствовала свою силу, власть над ней, и мне… захотелось зайти дальше. Мне хотелось ее ударить. Я понимаю, как ужасно это звучит, но это то, что я чувствовала.

Мы идем, Том задумчиво смотрит перед собой. Мои слова его не напугали и не озадачили, и на душе становится легче.

– Но ведь ты не сделала этого, – говорит он.

– Мне кажется, я бы могла.

– Сомневаюсь в этом.

Я уже вижу Бруклин буквально перед собой.

– Хотеть кого-то избить – нормально, – говорит Том.

– Но не собственную же мать, – отвечаю.

– Думаю, здесь дело не в матери.

– А в чем?

Мы сходим с моста, и Том сворачивает на набережную и обзорную площадку, с которой лучше всего видны небоскребы Нью-Йорка.

– В тебе очень много агрессии, – говорит он. – Обычно ты ее подавляешь или направляешь на себя. А тут она высвободилась по-другому, и ты думала, что если кого-то ударить – станет легче.

Я смотрю под ноги. Не знаю, что чувствую, ведь он говорит очевидные вещи, но сама я их не понимаю.

– На самом деле от этого напряжения можно избавиться по-другому.

Я кусаю губы, думая, как же много Том знает того, чего не знаю я.

– В этом что-то есть, – соглашаюсь, – и что с этим делать? Пойти на бокс? Начать бить грушу?

– Нет, от этого будет только хуже, – хмурится он, – сам не знаю. Иногда так хочется кому-нибудь вмазать.

Я смеюсь. Том улыбается. Мы подходим к ограждению, я облокачиваюсь на него. Вид потрясающий: пролив и противоположный берег, на котором возвышаются блестящие небоскребы.

– Вечером тут, наверное, очень красиво, – вздыхаю я.

Уже полностью рассвело и подсветку отключили, но мне все равно очень нравится. Том пристраивается ко мне, обнимая за талию.

– Я бы хотела тут жить, – смотрю на него, – мне кажется, этот город особенный.

– Обычный, – отвечает он, щурясь от света, который отражается от стекол зданий. – Я много таких видел. Они все похожи. Я хочу жить дома, люблю Окленд.

Я с досадой поджимаю губы. Я только представила, как начинаю новую жизнь, и мы с Томом уезжаем в Нью-Йорк, заводим собаку и гуляем с ней каждое утро по тропам Центрального парка. Но это глупо, знаю. В Окленде у него звукозаписывающая студия, группа, семья.

– Ладно, так уж и быть, ради тебя я готова жить в Окленде, – шутливо говорю.

Том смеется. Тянется к моему лицу, убирает за уши волосы, которые раздувает ветер.

– Постоишь тут, я отойду ненадолго?

– Ссать захотелось? – иронизирую я.

– Если бы я хотел ссать, я бы так и сказал, – посмеиваясь, говорит он и отходит.

Я снова смотрю на Манхэттен. В утреннем свете небоскребы тусклые и размытые, и в груди поднимается тревога и тоска.

Горло сдавливает отвращением, как будто я стою в болоте, полном гадкого, вонючего дерьма, и не могу выбраться. Я мотаю головой, пытаясь избавиться от этого наваждения. Хочется удариться об ограждение лбом, только бы не чувствовать этого.

С ухода Тома не прошло и минуты, а меня уже с головой захлестнула паника. Я опять думаю о наркотиках. Лучше бы я никогда не пробовала их, чтобы теперь так не мучиться.

Возможно, Том все-таки был прав. Возможно, мне и правда стоит пройти реабилитацию. Я могу сорваться и понимаю это. Окей, сейчас мы в Нью-Йорке, и здесь мне не достать наркотики, но что будет, когда я окажусь в Окленде? Иногда терпеть настолько невыносимо, что не принять дозу невозможно.

– Эй, – окликает меня Том.

Я разворачиваюсь и не могу сдержать улыбки. В руке у него два рожка с мороженым.

– Если ты не съешь его, я буду кричать, – говорит он и отдает мне один.

– Боже… – шепчу я, – Том, ты такой…

Он заглядывает мне в лицо.

– Какой?

– Слушай, я знаю, прозвучит тупо, но я тебя недостойна.

– Это всего лишь мороженое, малышка, – усмехается он.