клетки чахоточных пациентов, которых навещал в палатах больницы Неккер, сопоставляя услышанное с патологическими изменениями, которые наблюдал на анатомическом столе в ходе посмертных вскрытий. Главный вклад Лаэннека в понимание механизмов туберкулеза многообразен, в том числе разработка метода опосредованной аускультации и предположение, сделанное на основании наблюдений и аккуратных вскрытий бугорков-туберкулов, образующихся по всему телу: на вид разрозненные повреждения органов в действительности представляют собой проявления одного и того же специфического заболевания. Поняв, что образование туберкулов первично для развития этой болезни, Лаэннек объединил ряд патологий, которые ранее считались несвязанными. Так он стал отцом-основателем единой теории туберкулеза. Наибольшее влияние оказала его доктрина эссенциалистской концепции, которая до революционного открытия, сделанного Кохом, доминировала в представлениях о туберкулезе как в профессиональном сообществе, так и в сознании общественности. Эссенциалистской теория Лаэннека называлась потому, что предполагала причину болезни в природе – или сущности (лат. essentia) – самого организма.

Лаэннек был ярым противником контагионизма и утверждал, что чахотка передается по наследству, развивается из-за внутренних особенностей организма и обусловлена его конституцией. По собственному выражению Лаэннека, это был врожденный диатезис – греческое слово, означающее предрасположенность. То есть главной причиной склонности человека к чахотке был унаследованный или врожденный дефект. Из-за него человек становился уязвим к воздействиям окружающей среды, непосредственным или ускоряющим процессам, которые и провоцировали в восприимчивом организме болезнь. А значит, туберкулез – это судьба, предначертанная человеку и его телу от рождения. Следовательно, жертвы чахотки невинны и, в отличие от больных сифилисом или оспой, не представляют опасности для сородичей.

Веривший в самопроизвольное зарождение, Лаэннек считал, что диатезис организма может и сам по себе привести к развитию заболевания по внутренним причинам. Однако в первую очередь подчеркивал роль ускоряющих процессов – внешних и побочных. Если в конечном счете первопричиной туберкулеза был диатезис, то ускоряющие процессы могли быть разными. Лаэннек придавал большое значение эмоциональным потрясениям и таким «мрачным чувствам» (passions tristes), как тоска, неоправдавшиеся надежды, религиозный фанатизм и безответная любовь, которые угнетают «животную энергию» организма. С точки зрения медицины к аналогичным последствиям могло приводить и злоупотребление интеллектуальными способностями, вследствие перенапряжения и «порочного честолюбия».

Кроме того, решающую роль могли играть физиологические факторы. Не чуждые морализаторства врачи особо упирали на сексуальную невоздержанность, от которой, по их мнению, человек терял жизненно важные телесные жидкости и в результате слабел, становясь уязвимее для болезни. В этом отношении самые серьезные опасения вызывала мастурбация. Онанизм, как вещал пульмонолог Аддисон Датчер, – это «самоосквернение» и «великое проклятие рода человеческого», по ущербу для здоровья сопоставимое с «войной, пьянством, поветрием и голодом»{133}.

«Туберкологи», как называли себя некоторые специалисты, в росте заболеваемости туберкулезом подчеркивали и злодейскую роль спиртных напитков. Влиятельные общественные движения XIX в., боровшиеся за трезвость, опирались не только на моральные и религиозные заповеди, но и на медицинский догмат, согласно которому алкоголь подогревает распространение белой чумы. Недаром английский врач и писатель Бенджамин Уорд Ричардсон в книге 1876 г. «Гигия, город здоровья» (Hygeia: A City of Health) рисовал медицинскую утопию, где не осталось места ни туберкулезу, ни питейным заведениям, которые ему благоприятствуют. Связь между этой болезнью и алкоголем убедительно подтвердили статистические данные, собранные французским врачом Жаком Бертильоном, который доказал, что туберкулез – профессиональная болезнь трактирщиков и почтальонов, а они славились тем, что пили «до посинения».

Чахотка, классовая принадлежность и гендер

Поскольку чахотка воспринималась как болезнь наследственная и незаразная, она не приводила к стигматизации. Считалось, что больные не виноваты в своем положении и недуг не распространяют. Более того, чахотку даже не ассоциировали с определенным социальным классом или этнической группой. И хотя современным эпидемиологам хорошо известно, что туберкулез поражает бедняков, которые несоизмеримо чаще вынуждены жить и работать в тесноте и антисанитарных условиях, на протяжении XVIII–XIX вв. он уносил множество жизней и тех, кто представлял социальную, культурную и экономическую элиту. В XIX в. список его жертв пополнили не только Китс и Стивенсон, но и такие знаменитости, как Фридрих Шиллер, Антон Чехов, сестры Бронте, Эдгар Аллан По, Оноре де Бальзак, Фридерик Шопен, Перси Биши Шелли, Эжен Делакруа и Никколо Паганини. Решающую роль в формировании социальной модели чахотки сыграл способ ее передачи, поскольку инфекция, распространение которой происходит через воздух, неизбежно «демократична» и с большей вероятностью затронет жизнь привилегированных слоев населения, в сравнении, например, с такими социальными болезнями, как холера и брюшной тиф, передающимися фекально-оральным путем и явно связанными с нищетой.

В действительности один из парадоксов этого недуга – мучительного, увечащего и смертельного – состоял в укоренившемся предрассудке, что будто бы чахотка не только поражает людей высокого положения, одаренных и утонченных, но даже придает силы и благородства их красоте, талантам и шарму. Эта идея отличалась заметной гендерной асимметрией и для мужчин и женщин имела последствия совершенно разные. Для женщин легочная чахотка утвердила новый анемичный эталон красоты по своему образу и подобию – тонкая, бледная, чувствительная, вытянутая и полупрозрачная. Анри де Тулуз-Лотрек в 1887 г. мастерски запечатлел этот чахоточный телесный идеал на картине «Рисовая пудра», также известной как «Молодая женщина, сидящая за столом». Он изобразил худенькую женщину, вероятно свою любовницу Сюзанну Валадон, за туалетным столиком, перед ней – баночка с рисовой пудрой, предназначенной для отбеливания лица и придания ему чахоточной бледности в соответствии с модой того времени (рис. 14.1). По той же причине прерафаэлиты писали моделей, страдающих чахоткой, как, например, Элизабет Сиддал, которая стала любимой натурщицей, а затем и женой Данте Габриэля Россетти, или муза Уильяма Морриса Джейн Бёрден, на которой он впоследствии женился. Та же туберкулезная эстетика сохраняется до начала XX в. и просматривается в тонких станах, бледных лицах и лебединых шеях женщин с портретов кисти Амедео Модильяни.

Джон Китс (1795–1821) в балладе «Безжалостная красавица» (La Belle Dame sans Merci) тоже изображает чахотку непревзойденной роковой женщиной (femme fatale), пленительной и неотразимой «прекрасной дамой». Поэт не в силах устоять и поддается ее чарам и «нежным стонам». И лишь когда она его «убаюкала», он видит сон, из которого понимает, что погиб безвозвратно («о, горе мне!»), что отныне он у нее в плену, как и множество «королевичей, витязей бледных»[38]{134}.

Опера и литература того периода тоже превозносили призрачное, неземное очарование больных туберкулезом героинь, как, например, персонаж оперы Пуччини «Богема» гризетка Мими, прообразом которой была Мюзетта из произведения Анри Мюрже «Сцены из жизни богемы», или куртизанка Маргарита Готье из романа Александра Дюма «Дама с камелиями», или ее двойник Виолетта, которую Джузеппе Верди представил на оперной сцене в «Травиате». Вполне вероятно, что именно туберкулез привел к росту среди молодых женщин случаев нервной анорексии – термин, устоявшийся благодаря статье врача Уильяма Галла, вышедшей в 1873 г. Девицы равнялись на эталон женской красоты, который «пропагандировался» в стихах, живописи, в пьесах, романах и операх о хрупких чахоточных героинях.

Рис. 14.1. Анри де Тулуз-Лотрек. Молодая женщина, сидящая за столом / Рисовая пудра (1887). В XIX в. женщины использовали рисовую пудру, чтобы имитировать модную чахоточную бледность.

Музей Ван Гога, Амстердам (Van Gogh Foundation)

Мода тоже активно продвигала идеал женской красоты, скроенный по пропорциям изможденного чахоточного тела. Этот тренд, воплотившийся в особом рационе питания, в поведении, в манере одеваться и подкрашивать лицо, историк Кэролин Дэй метко нарекла «чахоточным шиком». Он предписывал изображать немощь, которая стала маркером высокого положения в обществе, в то время как дородность и выносливость воспринимались как признаки плебейства. Дэй замечает: «Поскольку здоровье было не в моде, многие дамы, кому не привелось заболеть естественным образом, имитировали наличие недуга». Иначе говоря, все буквально «помешались» на туберкулезе{135}. Медицинская доктрина эссенциализма, утверждавшая, что чахотка передается по наследству, подстегивала женщин притворяться больными, поскольку была очевидным для всех свидетельством – эта дама имеет основания претендовать на место в высших кругах общества.

Но, разумеется, модные тенденции – это всего лишь повод порисоваться, в буквальном смысле их никто не воспринимал. Никакого противоречия в попытках избежать болезни, одновременно демонстрируя благородную предрасположенность к ней, не было. Чтобы приблизиться к заданному стандарту, здоровые состоятельные женщины культивировали худобу и хрупкость, которые намекали на чувственность, ум и утонченность. Для этого дамы избегали спорта, физических нагрузок и, стараясь не усердствовать за обеденным столом, учились не говорить, а лепетать и ходить так, будто нетвердо держатся