чума, как видим, оказала революционный эффект. Туберкулез тоже пример болезни, сыгравшей выдающуюся роль в искусстве, но совсем иную, чем чума. Мор в воображении европейцев возвышался над всем и вся призраком внезапной и мучительной массовой гибели.

Однако туберкулез не застигал своих жертв врасплох, лишая возможности при жизни привести в порядок дела и позаботиться о спасении души. Поэтому в связи с чахоткой люди испытывали не ужас внезапной смерти (mors repentina), а нечто иное. Она навевала печальные мысли о скоротечности жизни, которая для самых талантливых и творческих личностей обрывалась в самом расцвете. В отличие от чумы, чахотка возвышала, потому что указывала на духовную сферу, заранее предупреждая несчастных о грядущей смерти, и оставляла им достаточно времени, чтобы наладить отношения с Богом и сородичами. Сам Китс выразил печаль об угасающей до срока жизни в знаменитом сонете:

Когда страшусь, что смерть прервет мой труд,

И выроню перо я поневоле,

И в житницы томов не соберут

Зерно, жнецом рассыпанное в поле,

Когда я вижу ночи звездный лик

И оттого в отчаянье немею,

Что символов огромных не постиг

И никогда постигнуть не сумею,

И чувствую, что, созданный на час,

Расстанусь и с тобою, незабвенной,

Что власть любви уже не свяжет нас, –

Тогда один на берегу вселенной

Стою, стою и думаю –  и вновь

В Ничто уходят Слава и Любовь[42]{141}.

Многие лейтмотивы романтической литературы выражают сенсибильность, близкую к чахоточному мироощущению: глубоко осознаваемая мимолетность молодости, всепронизывающая печаль, ностальгия и тоска по прошлому и утраченному, поиск возвышенного и потустороннего, поклонение гению и героической личности, поглощенность внутренним «я» и его духовной сутью – «сущностью», как сформулировал Лаэннек, очищенной от всего материального, грубого и порочного. Осень – повторяющийся и показательный троп – теперь символизировала не сбор урожая и изобилие, а время, когда опадает листва, увядают цветы и наступает безвременная смерть.

Поэтому в элегии «Адонаис» Шелли, оплакивая Китса, сравнивает его с цветком: «Раскрылись лепестки едва-едва, // Завистливая буря налетела, // И вместо всех плодов – безжизненное тело»[43]. Отдавая дань столь печальной эстетике туберкулеза, творцы-романтики в своих произведениях отводили чахоточным центральное место. В свою очередь, романтическое превознесение возвышенных фантазий в противовес неприглядным реалиям стало характерной чертой социального образа чахотки, вытеснив всю симптоматику, которая современному наблюдателю представляется ужасающей и унижающей человеческое достоинство.

Влияние туберкулеза на общество

Сравнив чуму и туберкулез, два великих инфекционных заболевания, мы ясно увидим, что эпидемические болезни невозможно свести лишь к причинам смертности в одном или другом столетии. Каждая болезнь порождает в обществе свою характерную реакцию. С самого первого своего появления в Европе в 1347 г. и вплоть до последних значительных вспышек в Марселе (1720–1722) и Мессине (1743) чума, как мы убедились, всегда была синонимом массовой истерии, поиска козлов отпущения, бегства, экономического краха и общественных беспорядков.

Туберкулез же ни к одному из этих явлений не привел. Чахотка была болезнью вездесущей, развивалась крайне медленно, внезапных всплесков смертности никогда не провоцировала, а потому не порождала и ужаса, который вызывает внезапное вторжение заразы извне. Во всяком случае, смысла в бегстве или в карантине никто не видел, поскольку чахоточных не считали опасными, ведь болезнь была предначертана им судьбой и возникала в результате внутреннего наследственного изъяна. Поэтому в городе, охваченном не черной смертью, а белой чумой, чиновники оставались на постах, производство и торговля функционировали как обычно, а общественная жизнь шла своим чередом. Чахотка оставила глубокие социальные последствия, но среди них не было ничего подобного тем трагедиям, которые разворачивались в городах, атакованных чумой. Туберкулез был источником опасений для отдельных людей, но не наводил ужас на все общество. По словам историка Кэтрин Отт, «совокупные показатели заболеваемости и смертности от чахотки были выше, чем в случае других эпидемий, но это мало кого тревожило, поскольку не сказывалось на повседневной жизни общества»{142}.

В этом отсутствии беспокойства играло свою роль и простое сопоставление. Смерть от чахотки казалась «красивой», если не абсолютно, то по меньшей мере в сравнении с другими эпидемическими болезнями той поры. Туберкулез легких не уродовал людей так сильно, как оспа, а его симптомы, хоть и причиняли страдания, но не так унижали человеческое достоинство, как дикая холерная диарея. Легкие – вещь куда более возвышенная, чем кишечник.

Хроническое нездоровье

Из всех последствий туберкулеза для общества наиболее заметным и масштабным было состояние перманентного недомогания. На этапе, который в 1970-е гг. демограф Абдель Омран метко окрестил «эпидемиологическим переходом», или «переходом в здоровье», хронические заболевания составляли исключение, а инфекционные – правило, при этом затяжные болезни тоже были явлением необычным, за исключением туберкулеза. Так что чахотка задала долговременной хвори новый стандарт, поскольку становилась заботой на всю оставшуюся жизнь. После постановки диагноза будущее пациента тут же становилось неисповедимо. Заболевшие оказывались перед тягостными решениями, которые касались профессии, брака и семьи. Чахоточные больные оставляли привычные обязанности, амбиции и круг общения, чтобы всецело посвятить себя новой цели – либо восстановить здоровье, либо примириться с перспективой преждевременной смерти.

Весьма наглядно образ жизни больного туберкулезом описан в пьесах Антона Чехова (1860–1904). Этот русский писатель был не только драматургом, но и врачом и тоже пал жертвой чахотки. Заболев, он покинул Москву и уехал в Крым, тщетно надеясь поправить здоровье в мягком климате черноморского побережья. Все пять самых известных чеховских пьес – «Иванов» (1887–1888), «Чайка» (1895–1896), «Дядя Ваня» (1896), «Три сестры» (1900) и «Вишневый сад» (1903) – написаны в период, когда писатель уже был тяжело болен. Только в первой из них, в «Иванове», сюжет напрямую касается туберкулеза, но во всех остальных пьесах непроходящая чахоточная хворь присутствует подспудным, но неназваным автобиографическим мотивом. Не случайно во всех пяти пьесах главным героям, подобно чахоточным больным, никак не удается перейти к решительным действиям, и они словно мечутся в ловушке, все ожидая и ожидая исхода событий, повлиять на которые не в состоянии.

В пьесе «Вишневый сад», написанной в последний год жизни, Чехов исследует участь персонажей, судьбы которых необъяснимо и непреложно парализованы. Петр Трофимов – вечный студент, который не способен окончить университет, Ермолай Лопахин – купец, который не способен сделать предложение своей избраннице, Любовь Раневская – помещица, которая бессильна спасти свое имение от гибели, потому что позволила подлецу-любовнику себя обобрать, Борис Симеонов-Пищик – помещик, который не желает осуществить план по спасению своего имущества от изъятия за долги. Выступая от имени всех их и самого́ больного Чехова, уже в первом акте Симеонов-Пищик заявляет: «Вот, думаю, уж все пропало, погиб, ан глядь, – железная дорога по моей земле прошла, и… мне заплатили. А там, гляди, еще что-нибудь случится не сегодня-завтра… Двести тысяч выиграет Дашенька… у нее билет есть»[44]{143}.

В «долгий XIX век» для среды чахоточных представителей среднего и высшего класса чеховская стезя в качестве пациента была типична. Чахотка привела к одной из самых масштабных миграций населения того времени – переселению «на лечение». Терапевтическая мера в виде смены места жительства занимала почетное место в арсенале врачебных средств еще со времен бытования знаменитого труда Гиппократа «О воздухах, водах и местностях». Поэтому переезд в благоприятствующую здоровью местность для «климатолечения» представлялся вполне уместной врачебной рекомендацией и в случае туберкулеза.

По вопросам, какие климатические условия подходят для лечения и чем руководствоваться, рекомендуя оздоровительный переезд, мнения у врачей были разные. Чахоточным пациентам они довольно часто советовали отправиться в горы, где дышится глубже, вдох продолжительнее, а выдох – полнее, где воздух разрежен и солнечным лучам проще проникать в кожу, отчего появляется загар и ускоряется кровообращение, где «восхитительный солнечный свет и величественные горные пейзажи вселяют новую надежду и бесстрашие»{144}. Также утверждалось, что горный воздух возбуждает аппетит и помогает бороться с ужасным истощением чахоточного пациента. Другие врачи высказывались в пользу теплой и сухой погоды, характерной для местностей на уровне моря. Были и те, кто ратовал за мягкий, но постоянный климат, без резких температурных перепадов. Существовало мнение, что смена климата уже сама по себе лекарство от туберкулеза, а кто-то считал, что она может служить лишь вспомогательным средством. Выбор пункта назначения зависел в том числе от стадии заболевания и возраста пациента.