растаявший первый снег. Цукан осторожно, чтобы не повредить, листает пожухлые страницы полевого дневника геолога Алонина. Сверяет схему с топографической картой. Чертит маршрут от станции Дипкун. Зимнояха и гора Шайтан не дают покоя.

– Это наш запасной аэродром.

Мария Осипова не верит в такую затею, привычно говорит: «Всех денег не заработаешь, шило на мыло менять – только время терять».

Цукан упорно гнет свою линию.

– Я отправил Шулякову полный пакет документов, доверенность. Ждем результата аукционных торгов.

И улыбается. Вспоминает домик на Дялтуле, укрытый густым сосняком, гору Шайтан и крупный с медным оттенком золотой шлих в банке из-под китайского чая. Вспоминает геолога Алонина, его сына Петра, жалеет, что не с кем поделиться той радостью, какую открывает для них месторождение на ручье Удачливый.

Глава 26. Смерть не праздник

Обычное письмо, но из-под строк пробивалась зеленая тоска. Иван Малявин решил тут же поехать в Уфу, чтобы проведать мать, а затем вернуться на прииск. Отец, которого артельная чехарда не отпускала в сезон ни днем, ни ночью, привычно дал наставление.

– Заодно побывай на уфимском заводе резинотехнических изделий. Нам шланги высокого давления нужны позарез.

В магаданском аэропорту Малявин вложил в паспорт доллары, сунул в окошечко кассы, сделал скорбное лицо.

– Мне до Москвы, очень срочно.

– Ничего нет, ни за доллары, ни за рубли…

– А в Новосибирск? Или Красноярск… или…

– Нет ничего. – Паспорт с деньгами выплыл обратно.

Малявин стоял перед расписанием вылетов, мучительно соображая, как быть.

– О, Кандыба! Здорово!

Шуляков хохочет так громко, что люди в зале ожидания оборачиваются.

– Мог бы и позвонить…

– Мать заболела. Мне срочно в Уфу, а билетов нет на материк.

– Ерунда. Щас решу. Давай паспорт.

Малявин ходит по залу. Поглядывает на табло. Шуляков налетает сзади.

– Мест нет. Битком. Будешь чай разносить по салону.

– Мне не до шуток, Сашка…

– Не кривись. Начальник аэропорта – классный мужик. Меня уважает до неприличия. Я сказал, что ты член команды. Стюардессу ссадили, якобы заболела, чтоб место тебе освободить.

Они стоят у стойки регистрации. Подходит мужчина…

– Привет, Чемпион!

– Извини, не узнал…

– Да Колька я – Стрехов. Помнишь, боксировали на первенстве города? У меня тогда первый юношеский, а ты зеленый совсем. Тебя на замену Мигунов кинул.

Обнимаются.

– Ё-моё! Стрех! Всю сопатку мне тогда отшиб. А потом помнишь?.. Как Палыч с тренировочной лапой отрабатывал с Кузьминым прямые удары.

– Резче, резче!

А мы, этакие крутые яйца, сгрудились возле канатов и обсуждаем, что Кузьмин лучший в полусреднем! Кто-то – нет, Васильев его победит, вот увидишь… Палыч кричит: «Почему встали? Отрабатываем бой с тенью. Шуляков и Стрехов – на ринг».

Стрехову немного за тридцать. А на вид можно дать сорок лет. Он возбужденно размахивает руками, вспоминает финальный бой Шулякова с Кузьминым

– Как мы орали тогда – чемпион, чемпион! А через месяц я загремел на зону. Мне пацаны рассказывали, что у тебя потом проблемы возникли…

– Да. Тренер плохо тейпировал правую… В итоге перелом ладьевидной кости. Хирург мне: «Да ничего страшного, походишь месяц в гипсе …» И пошло всё кувырком. Спорткомитет списал меня в резерв. Лишили доплат. Теперь пацанов тренирую. Стрех, познакомься с Иваном. Мы в одном классе учились.

Вразвалку подходит Филимонов по кличке Филин, один из охранников Кнехта.

– Шуля, ты че-то забуксовал… посадку на рейс объявили.

Проезжает взглядом по Малявину, Стрехову. Ухмылка. Блестят золотые фиксы. На правой руке перстень-печатка, на груди золотой огромный крест. Боксеры торопливо прощаются.

Уфа. Нижегородка

Анна Малявина первым делом попросила истопить баню, она упрямо твердила, что у нее радикулит и ей сразу станет лучше. Но нет, едва хватило сил помыться. Обессиленная, она улеглась на широкую скамью, сработанную руками Цукана. Слышала, что зовет через дверь сын, а подняться не получалось, хоть плачь. И весу в располневшем теле без малого девяносто килограммов. Иван помог одеться, с огромным трудом вытащил мать из бани, уже понимая, что это не радикулит, что это очень серьезно.

В районной больнице на Правой Белой ни лифта, ни санитаров, а надо подниматься на третий этаж. Долго шагали, цепляясь за перила. Просматривая выписки из местной поликлиники, врач лишь хмыкал и удивленно качал головой. На следующий день он выдал диагноз:

– У Анны Алексеевны Малявиной сильно запущенный рак печени. Мы ничем не сможем помочь. Только обезболивающие. Так что придется забрать ее домой.

Иван перевел деньги на счет больницы в качестве благотворительного взноса, расположил подарками старшую медсестру, и она разрешила оставить Анну Малявину в больничной палате на троих человек, определив за уход по пятьсот рублей в день. После обезболивающих лекарств мать повеселела, разговорилась, попросила не держать кошку в доме, а поселить временно в мастерской, чтоб не нагадила.

– Давно хочу кресло-качалку, я видела очень удобное в уфимском Пассаже. Вот подлечат меня, тогда вместе выберем, да?

Болезнь съедала стремительно. Вскоре она с трудом говорила, часто впадала в забытье. Иван знал диагноз. Знал, что осталось несколько дней, а мать все вглядывалась блекло-голубыми зрачками с обводами красно-желтых белков и спрашивала про новое лекарство. Ее по-детски наивное: я ведь поправлюсь? – слышать невыносимо, а тем более врать снова и снова, что она выкарабкается.

Вскоре перестал действовать морфий, лютая боль прижилась насовсем. Анна Малявина поняла, что подкрадывается смерть. Увидела сына, сквозь пелену, сквозь бредовый кошмар начала рассказывать о будильнике с самородком, но не осилила, снова впала в беспамятство.

Иван отправил отцу телеграмму: «Совсем плохо. Приезжай».

Аркадий Цукан впервые в жизни достал ветеранское удостоверение, пробиваясь к кассе «Аэрофлота». Со спины кто-то выплюнул злое: «Еще один Герой Советского Союза лезет». Достался билет до Екатеринбурга, с пересадкой в Якутске. Но Якутск не принимал вторые сутки из-за метели. Переоформил на Хабаровск. Потом подсел на борт до Благовещенска, потом до Иркутска на АН-24, который люто ненавидел, и два часа просидел в кресле, напрягаясь при каждой воздушной ямке до обморока, чего раньше никогда не случалось, но авария въелась в мозг, и он ничего не мог поделать с собой, стыдливо отворачивал лицо от женщины в соседнем кресле, предложившей ему валидол.

За трое суток добрался до Уфы, чтобы успеть сказать последнее: «Прости, Аннушка. Всё не со зла. Жизнь наша крученая. Но я ведь любил тебя…» Такое он никогда ей не говорил, считал ненужными сантиментами. И на ее обиженные возгласы: хоть бы ласковое слово сказал, – не раз отвечал: «Слова – это пустое. Важнее дела. Можно целовать взасос, ласкать словами, а потом положить на бабу мешок картошки, и нехай несет».

Из-за чего