и Мария порой обижалась, говорила, трудно, что ль, словцо сказать ласковое? И он проговаривал, но выходило хрипловато, с натугой. Зато иной раз удивлялся, слушая, как приятель Назаров строчит жене: милушка-голубушка, рыбонька моя и прочее, прочее, что выпевалось у него, как водичка в ручье, легко и непринужденно.

Хоронили Анну Малявину по-деревенски просто, рядом с родительской могилой, на которой сгнил давно крест, поэтому оставалось надеяться лишь на многократно повторенное соседками: «где-то вот здесь». Когда опускали в могилу на веревках гроб, появился Аркадий Цукан. В оленьей дохе, унтах он запарился, пока бежал от такси к кладбищу, чтобы вместе с комом мерзлой земли, бухнувшей в крышку гроба, сказать: «Прости, Аннушка». И всё.

На поминках в столовой отец извинялся, объяснял, как летел с долгими пересадками, лишь бы на запад… Иван думал, может, это и к лучшему. Лицо матери так переменилось, отечная синева преобразила его до неузнаваемости, и только волосы с редкой проседью остались, как прежде, густые, волнистые, неподвластные этой болезни. Смерть не страшна сама по себе, страшен лик ее, исказивший лицо после долгих мучений. Тогда сиротства своего он еще не понимал, это придет много позже.

Выпили водки раз и другой за упокой. Старики и старухи пообедали, разобрали сладости и всё, что оставалось на столах, и потянулись на выход. Соседки, помогавшие собрать поминальный обед, принялись хлопотать у стола, собирая посуду в тазы.

Аркадий Цукан, уставший от дорожной маеты, быстро захмелел. Придремал, откинувшись к стене. Ему привиделся железнодорожный вокзал, длинный перрон и поезд, медленно уходящий на север, в котором металась вдоль вагона мать его Фрося с перекошенным от подступающих слез лицом. Она пыталась их сдержать, она верила, как и он – двенадцатилетний пацан, – что расставание ненадолго, от силы на месяц или два, что она побывает на поселении, где мается четвертый год Федор Цукан, и вернется…

Он смотрел на мать и улыбался. Свобода пьянила, он едва приметно, не поднимая руки выше плеча, махал ладошкой больше из вежливости, чем из сострадания.

– Отец, что с тобой?!

– Мать вспомнил, как она уезжала в Комсомольск-на-Амуре. – Цукан вытер поминальным ситцевым платочком мокрое от слез лицо. – Бабушку твою Фросей звали. Давай, сын, помянем ее.

Потом помянули деда Федора, потом всех остальных Цуканов, сгинувших на огромных просторах России.

Иван удивлялся тому, как держится отец: сухощавый, прямой, словно жердь, в свои шестьдесят с гаком, он, чуть покачиваясь, твердо шагал по заснеженной дороге от столовой к дому. Правда, едва стянув с себя доху и унты, тут же рухнул на старинную кровать с никелированными шарами на вогнутых дугах грядушки.

Эта металлическая кровать пережила немало хозяев, когда-то считалась признаком достатка, казалась вечной, а теперь пойдет на металлолом, подумал Аркадий, засыпая под бесконечно-долгий разговор женщин, благодаривших Ивана за хорошие похороны, нескудные поминки… «А то вон у Седовых налили людям по рюмке водки и сказали всё – больше нет».

Глава 27. Кахир на Колыме

Москва. Тишинский рынок

Кабинет директора рынка. Амир сидит за столом, Резван у окна крутит четки. Лица озабоченные.

– Я сам пробил и оформил в мэрии аренду земли, вложил деньги в эту автостоянку, а Жорик требует с нее половину.

Резван срывается с места, склоняет голову к Амиру, дышит жарким шепотом в лицо.

– Вонючий жадный грузин, мочить его надо!

– Нет, Резван. Нет. Поеду к друзьям в Ростов. Прокачаю вопрос. А ты тут на рынке присмотри. Новичка Кахира к делу пристрой…

Трехкомнатная квартира в доме напротив рынка. Охранники после дежурства переодеваются в домашнее. В бригаде, помимо ингуша Кахира и чеченца Резвана, прижились два хохла, татарин, русский парень Колек. Он прихлебывает из бутылки пиво и заводит разговор про Колыму, подначивает Кахира.

– Сам-то в руках хоть держал это золото?

– Два года на прииске работал, последний сезон на вашгерде. Там коллектив небольшой, там все нужно уметь – и на гидромониторе, и слесарем, и смывщиком…

– А ты, значит, умелец?

– Да че тебе, придурку, объяснять!

Колька – бугаина под два метра ростом – вскочил с дивана.

– Ты, хорек, кого в придурки записал! Я зону топтал, я таких поцов одной левой сшибал…

Удар в пах его обескуражил. Он несколько секунд приходит в себя, следом с ревом бычиным бросается на Кахира. Кахир швыряет под ноги стул, отпрыгивает к окну. Бежать вроде бы некуда. Кажется, миг – и Колян растопчет парня. Но в последний момент Кахир кубарем, словно мячик, катится по полу. Оказывается за спиной, хватает за длинные патлы, накручивает их на кулак с такой силой, что у Коляна брызжут слезы из глаз. Он вопит: «Отпусти, сука!»

От дверей громкое: «Ассаламу алайкум!» Амир удивленно смотрит на погром в комнате.

– Калгат, ты тут за старшего, что произошло? – хотя все понятно без слов.

– Кахир рассказывал про золото, а Колян залупился, попер в драку.

– А ты, значит, смотрел со стороны. Ждал, как он будет метелить правильного пацана?

– Не успел, честное слово.

– Этот хорек, как баба, в волосы вцепился, я б его урыл…

Колян тут же согнулся от удара локтем под дых. Амир начинал, как многие сверстники с вольной борьбы, затем занялся кубинским карате для спецназа.

– Снова быкуешь! Пойдешь теперь на ворота, а жить будешь в дежурке.

Немногословный, дотошный при любом поручении, Кахир быстро освоился в бригаде, став у Амира порученцем и негласным надсмотрщиком, которого уже не прикалывали за малый рост и привычку сосать леденцы, как это было первые месяцы. В феврале Амир подарил ему кожаное портмоне с множеством отделений и вложенной стодолларовой банкнотой, прямо в кафе, куда он пригласил пятерых старожилов бригады и Кахира.

Между делом опять зашел разговор о Колыме, лагерях, зеках, и Кахир вспомнил, как ему один из «строгачей» – они строили возле магазина на Омчаке новый гараж, – подарил пистолет – деревянный, но крашенный черным лаком и прямо как настоящий.

– Просто так подарил?

– Да. Я его потом караулил. Хотел чай передать. А его больше не приводили на стройку. Лагерь строгого режима на склоне сопки располагался рядом с поселком.

Пошли вопросы о золоте, об охране на приисках.

– Да нет никакой охраны! Это же Колыма.

– Не может быть. Это ж такие деньжищи, ты просто не просек, парень.

Кахир начинает слегка злиться, заново объясняет весь процесс съема золота с промприбора или колоды, составления актов, доставки на доводку шлиха или в золотоприемную кассу.

– А в чем возят? – неожиданно спросил Амир.

– В специальных металлических ящиках, похожих на те, что для перевозки кинофильмов. Пломбируют, везут на